Мы двинулись вниз по долине.
К полудню мы выехали к реке и перед тем, как перекусить, выкупались. Обсохнув на солнце, мы не спеша поели, глядя на скользящих над водой ласточек, на переходящие реку вброд стада, слушая, как шуршат камыши.
Долина шла под уклон и расширялась; горы, отдаляясь, виднелись позади смутными грудами, а река, по берегу которой мы ехали, стала шире и глубже, вполне пригодной для судоходства. Уже в сумерках мы подъехали в Мэнсону, неприметному городку, даже не обнесенному стеной. Мы остановились в тихой, увитой диким виноградом гостинице и поужинали в саду. Янтарный отсвет заката еще недолго лежал на всем вокруг; затем быстро стемнело.
— У меня к тебе небольшой разговор. Не возражаешь? — сказал Дорн. Лица его уже не было видно в темноте. — Кажется, ты понравился Хисам. Я боялся, что они отнесутся к тебе, как к чужаку, но вышло наоборот…
Он помедлил, словно подбирая слова.
— Это может повториться и с другими женщинами… Словом, извини, но советую не увлекаться островитянками. И постарайся, чтобы и они не увлекались тобой.
Я хотел было тут же возразить, но Дорн не дал мне этого сделать.
— И вот одна из причин, далеко не последняя: островитянка никогда не будет счастлива с тобой в Америке, как бы ты ее ни любил. Вряд ли и ты сможешь остаться здесь.
Дорн снова умолк.
— Как тебе понравилась Некка? — спросил он вдруг, словно желая сменить тему, но я даже не успел ответить. — Я знаю ее давно, — продолжал Дорн. — Еще до поездки в Америку я хотел жениться на ней. Но пока я был там, мои родители и двоюродный дедушка, сын лорда Дорна, утонули. Мой отец вслед за двоюродным дедушкой должен был унаследовать титул лорда провинции Дорн и наши земли, а после него все это должно было перейти ко мне; но теперь, по праву наследования, и земли, и титул перейдут к внуку лорда Дорна, моему кузену. Если это произойдет, мне придется уступить ему право на землю, а за мной останется лишь право жить на ней. Некка знает, как изменилось мое положение. Мы говорили с ней… Суть дела ясна, — сказал Дорн, невесело улыбнувшись. — Некка не виновата. И я ее не виню. У нее достаточно поклонников. Король не раз приезжал повидаться с нею. Да, он человек видный. А Хисы горды, самолюбивы. Некка…
Голос его пресекся.
— Он опасный человек… с таким женщины должны быть осторожны. В каждый его приезд ее просто не узнать. И вообще, после смерти моего отца она изменилась. Я мечтал жениться на ней с восемнадцати лет. Тогда ни одна женщина не могла сравниться для меня с нею. Но когда я вернулся из Америки, на меня обрушилось столько дел, и будущее оказалось неясным… Нет, я ни в чем ее не виню! Она не сделала ничего дурного.
Речи Дорна заставили меня о многом задуматься. Значит, он считал, что островитянка не может быть счастлива в Америке. Одной любви, похоже, было недостаточно, и я заподозрил, что непреклонность Некки свойственна не ей одной.
На следующее утро вместо того, чтобы следовать к Баннару — столице Верхнего Доринга, — мы пересекли реку и двинулись в сторону гор; Дорны владели пастбищами на склонах главного хребта, и мой друг хотел посмотреть, как обстоят здесь дела.
Все утро мы ехали вдоль подножия гор и около трех часов, добравшись до реки Хейл, свернули к югу по дороге, которая вела через перевал в центральные провинции.
Вторую половину дня дорога шла через дубовый лес, неприметно поднимаясь в гору. И только к ночи мы достигли фермы. Месяц висел в небе, и бежавшая по каменистому руслу река сверкала и переливалась. Когда ферма была уже близко, наши лошади вдруг понеслись вперед. Дорн громко крикнул что-то, чего я не разобрал. С трудом держался я в седле Фэка, возбужденно спешившего навстречу позабытому дому — ведь он вырос в здешних горах. Рысь сменилась галопом. Лошади во весь опор мчали нас сквозь лесную тьму. Через равные промежутки времени раздавалось негромкое, словно передаваемое по цепочке ржанье. Лунный свет лился с высоты; черные горы вздымали свои вершины к звездам. Но вот пахнущие душистыми травами луга расстелились перед нами широкой серебристой гладью, и за невысоким холмом возникли темные очертания дома. Перед ним стоял еще один; его окна светились.
— Дорн! Ланг! — раздался крик.
— Придержи его, не пускай сразу в конюшню!
Я натянул поводья и придержал Фэка.
Скоро, щуря уже привыкшие к темноте глаза, мы сидели перед ярким огнем очага в доме Донала, старшего из двоих
Назавтра, выехав пораньше, мы направились обратно к дороге через луга, мимо скотных загонов и садов с фруктовыми деревьями. Утро выдалось тихое, ясное.
Я думал о предостережении Дорна, о его словах насчет того, что я вряд ли смогу остаться в Островитянии, и мне казалось, будто и постройки, и самые холмы провожают меня, чужака, холодным взглядом.
Как сложится моя жизнь, когда закончится срок консульских полномочий? Мне представлялась Америка: предместья Бостона, лето и душное, безжизненное марево над перенаселенными кварталами; мужчины в рубашках с коротким рукавом, поливающие газоны; скрежет и звон трамваев; скомканные воскресные газеты на мостовой… Когда я вспоминал родину, то теперь уже Дорн, с его загорелой шеей, неспешно покачивающийся впереди на своей крепкой, помахивающей хвостом лошадке, казался мне чужим…
Мы снова подъехали к развилке, где накануне свернули влево, и снова оказались на дороге, ведущей к городу Дорингу вдоль горных отрогов. Часа примерно в четыре мы углубились в горы и еще через час добрались до фермы Ноттерсов, друзей Дорнов.
Вечер был тихий и ясный; на ферме все тоже дышало покоем. Сегодня был последний день нашего пути, странствие по новым местам заканчивалось; завтра мы уже будем на острове, где стоит дом Дорна.
Мы поднялись рано и снова пустились вниз той же дорогой. Скоро на западе открылся новый вид; за пестрой темно-зеленой равниной, у окутанного дымкой горизонта, показались белесые пятна воды и острова дельты. Указав на небольшую темную возвышенность, отделенную полосой воды, Дорн сказал, что это Доринг. Усадьба располагалась пятнадцатью милями ниже, там, где река разделялась на многочисленные рукава.
Миля за милей ехали мы по плоской равнине. Повсюду, то здесь, то там, виднелись фермы, каменные изгороди, сады, деревья которых сгибались под тяжестью плодов, скошенные луга, рощи, окружающие дома фермеров. Вскоре после полудня мы пересекли реку Доан и сделали небольшой привал, затем углубились в тянувшийся на шесть миль лес, где росли могучие старые дубы и буки, и наконец выехали на залитые бледным солнцем берега реки Доринг. В миле от нас, подымаясь прямо из зеленой ряби воды, открылся город. Это и был Доринг.
Думаю, любой согласился бы, что место это — единственное в своем роде. Неожиданно возникшее видение не могло не поражать своей почти театральной эффектностью.
Город казался кораблем в милю длиной, плывущим вверх по течению. Островок, отвесно вздымавшийся из воды на сто футов, был как бы форштевнем этого удивительного судна. Отвесная скала играла роль волнореза. Над нею протянулась розовая гранитная стена, а еще выше — неправильными концентрическими ярусами тянулись массивные, почти полностью скрытые деревьями дома. Над ними возвышалось прямоугольное, тяжелое серое строение с крутой двускатной кровлей, крытой синеватым шифером, и центральной башней. С одной стороны островка была небольшая бухта; от нее, крутыми террасами, сад поднимался к самым стенам большого Дворца.
Вниз по течению тянулись зубчатые стены с квадратными башнями, за которыми виднелись все те же неправильные концентрические ярусы домов, сады, деревья. Все в целом, освещенное бледными лучами солнца, являло такую красочную картину, которая не могла не вызвать радостного чувства. Темная от ряби вода служила темно-зеленым фоном, и еще ярче казались на нем стены домов самых разных оттенков: от
