Островитяния. Том первый

Едва сказав это, я усомнился в правильности выбранной линии.

Граф по-прежнему держал мою руку в своей. Потом пристально взглянул на меня.

— Поражены — чем? — спросил он даже как будто сердито.

— Такое глухое место — и вдруг сразу так много людей.

— Ваши спутники решили, что готовится злоумышленный переход островитянской границы.

— Правда? — сказал я, стараясь прикинуться простачком. — Они ничего не сказали. Все это показалось мне довольно странным. А вы же знаете, какими они бывают скрытными, эти островитяне.

Граф еще крепче сжал мою руку. Сил у него было явно побольше. Он не сводил с меня глаз. Я чувствовал, что предательски краснею.

— Никто не собирался нарушать границу.

— Разумеется.

— Да и демаркационная линия на этом участке еще не определена.

«Вот это ново», — подумал я. Было совершенно очевидно, что немецкие всадники пересекли перевал, то есть наивысшую точку, естественную границу, которая могла проходить только здесь и нигде больше. Просто одна из уловок графа фон Биббербаха.

— Лорд Мора признает за нами право совершать рейды.

— Я так и подумал, что это специально снаряженный рейд, — ответил я как можно более невинным тоном.

Последовала пауза.

— Я никогда там не бывал, — сказал наконец граф. — Понимаю — район интересный, и завидую вашей молодости и энергии. Позвольте представить вам моих друзей.

Среди тех, кого граф с чрезвычайной учтивостью представил мне, я сразу узнал двоих: герра Майера и герра Штоппеля. Они в тот незабываемый день тоже были на перевале. Оба держались несколько настороженно, но вполне дружелюбно. Каждого из нас волновало свое.

Я разговаривал с немцами, когда четырехвесельная лодка подошла к пристани. Пассажиров было немного, из американцев — никого; но зато я увидел широкоплечего, жизнерадостно улыбавшегося Хефлера, с которым познакомился еще в Св. Антонии, — он возглавлял верховую группу, которую мы преследовали на перевале. Вся компания бурно, с хохотом приветствовала его, однако, почти сразу заметив меня, Хефлер, еще не успев ступить на берег, улыбнулся злорадной, хотя и веселой улыбкой.

— Можно мне ступить на берег, герр Ланг? — крикнул он мне.

Все воззрились на меня, и я почувствовал себя несколько неуверенно, впрочем, решив наконец сыграть роль истинного дипломата. Я бросился к Хефлеру и первым пожал ему руку.

Громкий смех раздался у меня над головой.

— Нам надо будет еще встретиться, — сказал немец. — Ваши спутники неправильно истолковали мои намерения. Но что мне было делать? Я всего лишь хотел произвести топографическую съемку. Но они правы: мы пересекли границу.

С этими словами он отвернулся.

И вот тут-то я решил произвести собственное небольшое расследование. Хефлер приехал в январе, вместе со мной. С тех пор он не уезжал из страны ни на каком другом пароходе. И тем не менее он не мог не выезжать из Островитянии, поскольку подъехал к границе с карейнской стороны. Было маловероятно, чтобы он использовал для перехода какой-то другой перевал, помимо перевала Лор. А если так, он должен был знать топографический план и верхнюю отметку. Да и специальных инструментов здесь не требовалось. Я догадывался, что он ускользнул из Островитянии незамеченным и так же хотел попасть обратно; однако, раз уж его заметили, решил вернуться как полагается — с парадного входа.

По дороге домой в голове у меня теснились самые разные мысли; теперь я воочию убедился, что мои немецкие друзья ведут двойную игру.

Среди местных писем, которые я отложил вчера вечером, одно было для меня настоящим сюрпризом. Его, по неведомым мне причинам, прислала Хиса Наттана, и это была не короткая записка, а настоящее письмо, причем я ведь даже и не заводил речи ни о какой переписке.

Я распечатал конверт.

«Друг мой.

Интересно, пишут ли там, дома у Джона Ланга, девушки молодым людям, если у них, нет такого уговора? В Островитянии такое случается. И пусть Джон Ланг очень занят после возвращения с Острова, и пусть его переполняют воспоминания о том, что там приключилось, я, его друг Наттана, верю вполне в его дружбу (амию) и знаю, что он не откажется выслушать меня и, может быть, ответит на мое письмо. Чувствую, что должна ему много-много всего объяснить, но не знаю, как выразить то, что мне самой не до конца ясно. Может быть, мне просто хочется поговорить с ним и чтобы он меня успокоил. В то раннее утро, когда Джон Ланг уехал от нас, и возможно, надолго, я не встала проводить его именно потому, что не знала, что сказать. Он объездит всю Островитянию, прежде чем вновь посетит старых знакомых, это точно, я же пока не скоро куда-нибудь соберусь. Я так и не встала, пока он не уехал, и, конечно, пожалела об этом, как только поняла, что уже поздно, — не могла же я решиться опрометью броситься вслед мужчине, как если бы мне было не выносимо не увидеть его хоть еще на минутку. Теперь я точно знаю, что, даже если бы и ничего не сказала, мне все равно было бы спокойнее. Пожалуйста, пусть Джон Ланг не судит по мне других островитянских девушек и воспринимает меня такой, какая я есть. Он сказал, что любит меня (помнится, я произнес тогда слово амия). Пусть докажет это и напишет мне, которая была так жестока с ним.

Через несколько дней после его отъезда к нам приехал молодой Стеллин, наш двоюродный брат, с тремя лошадьми, а еще через день, как мы и думали, — его друг, самый великий и мужественный, сам молодой король Тор, на одной лошади и совершенно один. Некка, единственная из нас, знает, что тут к чему во всех подробностях. Тор пробыл у нас четыре дня, и это встревожило отца, так как он должен был присутствовать в Городе на собрании Совета пятнадцатого марта и задержаться там еще на неделю, но Тор, очевидно, решил «упразднить» это. (Употребленное Наттаной выражение означало «нарушение какого-либо важного социального обязательства»; единственное, что смягчало суровость формулы, было уменьшительное «та».) Но отец и сам «упразднил» это. Тор целые часы проводил с Неккой, а однажды так они и вовсе уехали на целый день одни, а потом Неттера всякий раз, как появлялась Некка, играла на дудочке песенки, которые мы все знаем, что значат, и которые играть нельзя. Конечно, может быть, Тор их и не знал, но Некка очень рассердилась и даже хотела наказать Неттеру, но мы с Эттерой выступили против, а с отцом Некка об этом говорить не могла, ведь он тоже знал, что значат Неттерины песенки.

Когда же наконец наш замечательный красавец король отбыл, Неттера забралась на крышу конюшни и сыграла «победную песнь», я танцевала, а Некка села на коня и ускакала.

Вот и все новости, Джон. Больше к нам никто не приезжал. Никто не появлялся на перевалах. Может быть, это и глупо, но мы редко переправляемся на другой берег реки, и всякий раз, выезжая на прогулку, как и наши предки, предпочитаем исследовать долину вдоль. А может, в этом и вовсе нет нужды.

Я сказала, что особых новостей нет, но кое-что может заинтересовать Джона Ланга. Пусть он скажет, и я напишу ему. Он тоже многое мог бы мне рассказать, но это не намек, чтобы он писал больше или чаще. Интересно, есть ли история его страны на островитянском? Мне бы так хотелось прочесть.

Так что если он действительно мне друг, пусть напишет хоть пару строк, чтобы я знала, что это так, и была спокойна. И пусть простит своего искреннего друга

Хису Наттану Сольвадиа».

Я несколько раз перечел письмо, но все попытки вычитать между строк истинную природу чувств Наттаны ничем не кончились. Тем не менее одно не вызывало сомнений. Я мог искренне исполнить ее просьбу: заверить ее в своей дружбе и самых нежных чувствах.

Письмо очаровало меня. Мой перевод не в силах передать все оттенки смысла, особенно в рассказе