— Все-таки я провожу вас, если вы не против, — ответил я, слишком смущенный, чтобы придумать что-нибудь еще. Дорна промолчала, и я продолжал идти за ней.
Мы вышли в ночь. Небо было так густо усеяно звездами, что казалось неузнаваемым, ведь мы были в Южном полушарии. Буковая аллея протянулась длинная, темная, и только ракушечник вспыхивал то здесь, то там, словно отражал свет звезд.
Я не знал, что сказать. Настала минуту объясниться, но слова не шли на ум.
Лицо Дорны смутно белело рядом, живое, теплое, желанное. Мне почудилось, что она тихонько рассмеялась.
— Когда я в первый раз услышала о вашей книге, — сказала она, — мне захотелось помочь вам в вашей работе.
— Это было бы замечательно, — ответил я с чувством.
— Но у Мораны получилось лучше, чем вышло бы у меня.
— Не думаю, — честно ответил я.
— Я хотела помочь вам, потому что мне хотелось, чтобы книга вышла такая, как мне хочется. Вы сделали правильный выбор, Джонланг.
Мне стало неловко — таким тоном были сказаны эти слова. Я не знал, как объяснить ей, что мне действительно приятнее была бы ее помощь, и в то же время заглазно не обидеть Мора ну.
Аллея кончилась, и снова звезды сияли над нами. Теперь Дорна уже не казалась призраком. Лицо ее матово светилось в сиянии звезд. Мне хотелось говорить, но волнение буквально душило меня.
— Когда я снова увижу вас, Дорна? — вот все, что я смог вымолвить.
— Брат приезжает завтра, — сказала она наконец после долгого молчания. На мгновение мне почудился в ее словах укор, но глухой голос, каким они были сказаны, выдавал скорее сожаление.
— Я работала вместе с Ронанами, — продолжала Дорна. — Теперь я как член их семьи. Мою посуду и готовлю. У них только одна семья работников. И еще я ухаживала за цветами… Давайте встретимся послезавтра.
Я нахмурился — но что я мог возразить?
— Хорошо, Дорна.
— Приходите за мной утром.
В голосе ее прозвучало сожаление, и мне вновь захотелось повторить вслух ее имя, но оно так и замерло у меня на губах. Ей же хотелось остаться одной. Она не желала, чтобы я беспокоил ее своими чувствами. Может быть, ее сдержанность пошла бы на пользу нам обоим. Пожалуй, впервые за все время в ее поведении проявилась мягкость, участие…
Я взглянул вверх, на облака звездной пыли. Снова я был на Острове, рядом с Дорной. По-настоящему я полюбил ее зимой; сейчас любовь моя лишь возросла. Разлука и время сделали ее глубже. Я чувствовал себя жалким и безмерно счастливым одновременно.
Мы подошли к гавани. Внизу, там, где кончалась узкая череда каменных ступеней, было причалено несколько гребных шлюпок.
— Подождите минутку, — сказала Дорна. — Я пойду первая. Их немного снесло течением.
Подогнать лодку — чисто мужская работа.
— Разрешите, это сделаю я? — спросил я, делая шаг вперед.
— Вы можете упасть, ступени скользкие.
— Вы тоже можете упасть.
— Я привыкла. Пустите, Джон.
Мы стояли наверху лестницы, загораживая друг другу проход. Разговор шел вполголоса. Назревала ссора.
— Пожалуйста, Джон! — почти крикнула Дорна. Голос ее звенел.
Я отступил, сердце бешено колотилось. Минуту спустя Дорна позвала меня.
— Теперь спускайтесь. Только осторожнее! Здесь очень темно.
Очертания шлюпки были смутно различимы. Дорна стояла на корме, держась за нижнюю ступеньку.
— Сядете на весла? — спросила она.
Я забрался в шлюпку. Зима так недавно кончилась, и чувствовать рукояти весел было непривычно. Ледяным холодом веяло от невидимой черной воды. Я повел веслом, и мы мягко двинулись в темноту.
— Я буду подсказывать вам, куда плыть, — сказала Дорна. — Я могу узнавать путь по деревьям и звездам. К тому же надо помнить и о приливе.
Я греб, следуя ее командам. Слева чернела стена, вот показалась башня, но неожиданно они исчезли из виду.
— Прилив несильный, — сказала Дорна. — Но иногда весной прилив и ветер бывают такие, что переправиться никак нельзя.
Голос ее пленял меня. Почти лишенное очертаний в свете звезд лицо и голос, теплый, близкий, как бы соединяли нас. Мой собственный, в ответ, прозвучал неуверенно, слабо.
— Теперь направо, Джон.
Я повиновался.
— Вы хорошо гребете, — сказала Дорна, и я был счастлив не только потому, что именно она сказала это, но и потому, что Дорна привыкла к лодкам с детства.
— Ах! — неожиданно воскликнула она. — Какая ночь! Какая ночь, Джон!
Сердце мое учащенно забилось. Зачем приставать к берегу? Почему не плыть, просто плыть и плыть вперед по Эрну, а вокруг будет только вода и огромная темнота ночи?
— Не повернуть ли нам к Эрну? Еще не так поздно.
— Бедные Ронаны, — мягко сказала Дорна. — Они, наверное, все сидят, дожидаются новостей о вас. — И резко добавила: — Нет, лучше не надо.
Мы подплыли к каменному причалу Ронанов. Дома не было видно из-за тесно растущих в этой части острова низких сосен. Они виднелись на берегу темным пятном.
— Оставайтесь в лодке, — сказала Дорна. — Я сама найду дорогу. Когда будете возвращаться, не забывайте о приливе. И осторожнее на ступеньках… А послезавтра обязательно увидимся.
Дрожь пробрала меня. Я чувствовал, что должен хоть что-то сказать. Да, она и вправду изменилась. Теперь мне уже не было страшно.
— Я провожу вас до дома, если вы не против, — сказал я.
— Что ж, пожалуй. — Голос Дорны прозвучал удивленно.
Мы сошли на берег. Стояла непроглядная тьма, и только дорога, лежавшая между расступившимися деревьями, была высвечена звездами. Свежо пахло хвоей. Идущей рядом Дорны совсем не было видно, и о ее присутствии можно было догадаться только по еле слышному дыханию и мягким шагам.
— Дорна, — мой голос прозвучал напряженно и неестественно, — в июньском письме вы писали, что «вопрос», которого вы так боитесь, должен решиться еще не скоро. Что-нибудь изменилось с тех пор?
Наступила долгая пауза; потом из темноты донесся глубоко взволнованный голос:
— Нет. Все осталось, как было.
Кто был причиной этого волненья? Неужели я? Нет, я не мог в это поверить.
— И остальное в моем письме по-прежнему правда.
Голос Дорны звучал тверже и более глухо.
Итак, она не отказывалась от своих жестоких слов. И все же… может быть, речь шла только о последних строках?
— В конце вы писали, что не сомневаетесь, что я не нарушу ваши мирные радости… — сказал я, обращаясь к шедшей рядом невидимке.
— А разве не так? — раздался ласковый, глубокий голос.
— Конечно, да! — воскликнул я, сам пораженный тем, что говорю. — Это единственное, чего я желаю. Но…
Я запнулся в нерешительности.
— Но что? — спросила Дорна, и в голосе ее я уловил непонятную мне радость.
