символы неправильно интерпретируются для решения дидактических задач, но еще сильнее стоит плакать над тем, что Церковь увековечивает притчи в качестве истинных событий. Сюжет о Ковчеге взят, по всей видимости, из азиатской картины, на которой Дух Солнечного Года изображен на лунном корабле проходящим через обычные новогодние превращения — бык, лев, змея и так далее; а сюжет о ките — из подобной же картины, изображающей того же Духа, но проглоченного в конце года лунной-и-морской- богиней в виде морского чудовища, чтобы он мог родиться вновь как новогодняя рыба или козел с плавниками. Чудовище Тиамат, которая в ранней вавилонской мифологии проглотила бога солнца Мардука (хотя он потом претендовал на то, что убил ее мечом), была превращена авторами Книги Ионы в символ власти порочного города, мать шлюх, проглотившую, а потом выплюнувшую иудеев. Картина, известная в Восточном Средиземноморье, уцелела в искусстве орфиков, где она представляет ритуальную церемонию инициации: Универсальная Мать, морское чудовище, проглатывала посвящаемого, а потом он рождался вновь как бог солнца. (На одной из греческих ваз персонаж наподобие Ионы назван Ясоном, потому что история плавания Ясона на «Арго» к тому времени была соотнесена со знаками Зодиака, вокруг которых солнце совершает за год свое путешествие.) Иудейские пророки знали Тиамат как лунную-и-морскую-богиню Раав, но отвергали ее как покровительницу всякой плотской порчи. Вот почему в аскетичном Откровении верным обещано: «Моря уже нет».
Доктор Варне привел сюжеты о Ковчеге и о ките как очевидно нелепые, но в то же время он предупредил своих коллег-епископов, что среди образованных людей мало кто верит даже и в чудеса Иисуса. Обыкновенный агностицизм: «Может быть, он и поднялся на небо, но у нас нет аргументов ни за, ни против», — уступает место откровенно враждебному отношению: «Это ненаучно». Новозеландский ученый- атомщик заверил меня как-то, что христианство получило самый сильный удар в 1945 году: фундаментальный догмат Церкви, заключающийся в том, что физическое тело Иисуса дематериализовалось во время Вознесения, был, как он сказал, эффектно опровергнут в Хиросиме и Нагасаки — любой человек, хоть немного знакомый с физикой, понимает, что для этого понадобился бы взрыв, который стер бы с лица земли весь Средний Восток.
Теперь ученые говорят так: у христианства нет шанса руководить правящими классами, если историческая часть религиозной доктрины не будет отделена от мифологической, то есть без строгого разграничения исторической концепции «Иисуса из Назарета, царя Иудейского» и не менее ценных мифологических концепций «Христа» и «Сына Человеческого», в терминах которых имеют неоспоримое значение Дева-Богородица, Вознесение и чудеса. Если это произойдет, то христианство превратится в чисто мистериальный культ с Христом, отделенным от его земной истории и платящим Деве, Царице Небесной, сыновней покорностью, которую Иисус из Назарета приберегал для своего Непостижимого Отца. Ученые, вероятно, будут приветствовать перемену как удовлетворяющую психологическим запросам масс, не несущую в себе очевидных нелепостей с научной точки зрения и оказывающую успокоительное воздействие на современную цивилизацию. Одной из точек преткновения христианской доктрины было то, что Евангелие предвещает немедленный конец света и поэтому не дает человеку ощущения духовной защищенности. Мешая языки прозы и мифа, авторы Евангелия объявляли, что последнее откровение свершилось: все должны покаяться, презреть мир и покориться Богу в ожидании близкого Суда. Мистический Христос, рожденный Девой, отвергший иудейскую эсхатологию и не привязанный более к Палестине первого века, мог бы вернуть религии самоуважение.
Однако религиозные перемены невозможны в современных условиях: любая неоарианская попытка низвести Иисуса до человека будет отвергнута как преуменьшающая значение его этического послания любви и мира. Да и миф о Матери-и-Сыне так связан с природным годом и вечно повторяющимся циклом в жизни растений и животных, что для горожанина, который замечает смену сезонов по счетам за электричество и количеству нижнего белья, он не имеет эмоционального значения. Горожанин по-рыцарски относится к женщине, но мыслит прозой. Единственная религия, которую он приемлет, — логическая, высокоморальная и абстрактная, которая взывает к его интеллектуальной гордыне и ощущению отрезанности от дикой природы. Богиня — не горожанка: она Повелительница Всего Дикого, которая рыщет по лесистым вершинам гор — Венера Глуацина, «та, которая очищается миртом», а не Венера Глоацина, «покровительница оросительной системы», какой она впервые появилась в Риме: и хотя горожанин начинает говорить о том, что надо ограничивать наступление города и децентрализовать его (переделать большой город в маленькие независимые сообщества, отделенные друг от друга), все же он хочет урбанизировать деревню, а не наоборот. Сельский труд в Англии, этой мировой социальной лаборатории, быстро превращается в промышленное производство, и последние языческие праздники, посвященные Матери и Сыну, исчезают, несмотря на искреннее стремление сохранить зеленый пояс, парки и частные сады. Только на задворках Южной и Западной Европы все еще что-то выживает.
Нет. Похоже, нет спасения от наших проблем, пока промышленная система по какой-то причине не даст сбой, как это случилось в Европе во время второй мировой войны, когда природа утвердила себя среди руин.
Протестантские церкви разделяются на либерально-теологические и фундаменталистские, но Ватикан уже принял решение относительно сегодняшних проблем. Протестанты хотят, чтобы два противоборствующих направления мысли сосуществовали внутри одной Церкви: авторитарное, или патриархальное, или логическое, с помощью которого пастырь может удерживать свою паству от свободомыслия; и мифологическое, матриархальное, сверхлогическое, уступка Богине, без которой протестантская религия потеряет свой романтический ореол. Протестанты видят в Богине живую, изменчивую, вечную идею, которая глубоко сидит в сознании европейского крестьянина и которую невозможно оттуда вытеснить, но они точно знают, что наша цивилизация урбанистическая, поэтому авторитарная и поэтому патриархальная. Я согласен с тем, что в последнее время женщина стала главой дома во многих частях западного мира, владеет кошельком и может избрать любое поприще, какое только пожелает, но непохоже, чтобы она отвергала современную систему, несмотря на ее патриархальность. Не взирая на все недостатки системы, женщина имеет в ней куда большую свободу, чем мужчина, и хотя интуитивно она, наверное, понимает, что систему следует менять, ей совсем ни к чему торопить события. Ей проще еще немножко поиграть в мужскую игру, пока ситуация не станет совсем нелепой. И Ватикан тоже ждет.
Тем временем наука в затруднении. Научные исследования стали такими сложными и требуют такого оборудования, что только государство или очень богатый покровитель могут оплатить их, а на практике это означает: бескорыстному поиску мешают требованием результата, который оправдал бы затраты, и ученый превращается в шоумена. Кроме того, чтобы воплотить идею в реальность, нужен огромный штат технических работников, администраторов, и их тоже называют учеными. И все же, как пишет профессор Ланселот Хогбен[253] (один из немногих ученых, работающий в фундаментальных науках, обладающий достаточными познаниями в истории и других гуманитарных дисциплинах, чтобы объективно видеть ситуацию), они всего-навсего «спутники» — карьеристы, оппортунисты, чиновники. Некоммерческие благотворительные учреждения, подобные «Nuffield Foundation», говорит он, не менее своевольны по отношению к ученым, чем финансовая служба правительства. Кстати, чистая математика — едва ли не единственная наука сегодня, не имеющая отношения к коммерции. Более того, корпус научных знаний, например в праве, стал таким громоздким, что ученые стали совершенно невежественными в каких бы то ни было областях, кроме своей, да и в ней не успевают следить за всеми публикациями и принимают на веру многое из того, что надо проверять. Сидящий на Зевсовом троне Аполлон-организатор, несомненно, начинает не доверять своим министрам, уставать от своих придворных, своих регалий, своих царских обязанностей, и система правления сбивается от сверхорганизованности. Он уже жалеет, что до такой степени увеличил свои владения, и уступает дяде Плутону и его единокровному брату Меркурию часть обязанностей, не смея ссориться с ними из боязни худшего и даже делая попытку переписать конституцию с их помощью. Богиня иронически ухмыляется, глядя на него.
Это «прекрасный новый мир», над которым посмеялся Олдос Хаксли — поэт, ставший философом. А что предлагает он сам? В «Perennial Philosophy» он рекомендует священный мистицизм небытия; женщина появляется лишь как символ подчинения души творческой страсти Бога. Запад, пишет Хаксли, приходит в упадок, потому что его религиозные чувства слишком долго были связаны с политическим идеализмом или погоней за удовольствиями. Теперь Запад должен оглянуться на Индию, чтобы она научила его суровой дисциплине аскетизма. Вряд ли существовало что-то известное индийским мистикам и неизвестное Хони,
