только не на завод'.
- Почему? - прервал Полянцев.
- Вот и я спрашивал: почему? Потому что на практике, как будто нарочно, все делается так, чтобы отпугнуть, оттолкнуть молодежь от работы, от завода. Чаще всего практика проходит или плохо организованной, или организованной не так, как нужно. Школьники во время этой практики либо стоят, либо слоняются по цехам, либо выполняют непроизводительную, неинтересную работу: таскают тачки, перекладывают детали, перетирают станки. Так теряется романтика, появляется неприязнь к работе на заводе... Скажи, а этот твой полковник не мог бы быть действительно наставником молодежи?-по привычке неожиданно спросил Скоков.
- Он и является бригадиром молодых рабочих.
- Так слушай, это хорошо. Это очень важно. Вот что. - Скоков повернулся к Полянцеву, посмотрел в упор.-Давай мы это предложение-статус о наставниках-обсудим. Я скажу в отделе, Сокольчикову. А ты сам на заводе, на парткоме.
- Согласен.
Скоков помолчал, потом сообщил доверительно:
- После пленума укреплять партийное руководство в промышленности будем. Песляк ваш как?
- Как раз тот случай. Не прижился он на заводе.
Не понял сути... Слова у него с делами расходятся...
Скоков засмеялся.
- А все-таки стареть мы с тобой начали. Вот побурчали, посудачили, молодежи косточки перемыли и вроде успокоились.
- Нет, почему же?
- Давай не успокаиваться.
Скоков подал Полянцеву руку и так, не выпуская его руки, проводил до самой двери.
* * *
Цех звучал по-новому. В чем состояло это новое, Журка не мог бы объяснить. Все так же гудели станки, тарахтели автокары, с мягким шипением проплывали над головой мостовые краны. И вместе с тем было в этих привычных звуках что-то непривычное, торжественное и радостное. Быть может, это происходило потому, что Журка никогда раньше не вслушивался, как звучит цех, не вдумывался, из чего состоит его музыка. Никогда не замечал раньше, что этот общий гул делится на частные, отдельные гулы, что каждый станок поет по-своему. Никогда раньше не улавливал этих звуковых нюансов, свойственных тому или иному станку. Никогда не обращал внимания на то, что и он, и все другие рабочие разговаривают в полный голос, иначе не услышишь слов.
А сегодня прислушался, заметил, почувствовал силу и разнообразие этого звучания, этой могучей музыки цеха.
Сегодня понял, что за каждым звуком стоит человек. Он делает эту музыку, придает ей окраску, мажоры и миноры, создает этот общий могучий оркестр.
Журка находился под впечатлением Совета по качеству. Он не знал, что на него подействовало больше всего: присутствие ли самих рабочих, их заинтересованность в работе учеников, общая ли серьезно-деловая обстановка. Журке казалось, что на него теперь смотрят десятки глаз, следят за каждым его шагом и, хотя их нет, этих глаз, этих людей, они в любое время могут узнать, что он делает и как делает.
Журка почувствовал ответственность и некоторый страх за свою работу. А вдруг не так, а вдруг не то, а вдруг заметят, что я отвлекаюсь и смотрю на Ганну?
И он старался не отвлекаться, видеть только деталь, сверло, свои руки. Но каким-то даже не боковым, а особым, интуитивным зрением он все равно видел все, что делает Ганна.
И то, что она уходила куда-то и вернулась совсем хмурая, и то, что к ней подскочила Галка и Ганна, что-то сказав ей, снова встала к станку. Журка видел это, но ему приятно и радостно было сознавать, что он замечает все, не отрываясь от своего дела. И оно идет как надо.
Пластинки, тупо звеня, падают в железную коробку.
И позванивание его пластинок не отстает от позванивания пластинок соседа. Сени Огаркова.
Журка не видел другого-того, что происходило на соседнем участке-участке бригады Стрелкова. А там происходили любопытные события.
Придя на следующее утро на завод, ученики как ни в чем не бывало приступили к работе. Степан Степанович никого больше ни в чем не попрекнул, только сказал деловым тоном, как говорят людям, с которыми сработался и которые хорошо понимают твои слова:
- Будем работать по-новому... каждый свою опера'
дню... Значит, так...
После того как он объяснил ребятам, что и как делать, Степан Степанович подошел к Кольке Шамину и тихо, чтобы их больше никто не услышал, произнес:
- Понаблюдай. Поучись, раз неспособный.
И все. И больше ни одного звука.
Все стали работать. А Колька наблюдать за всеми.
Для него это предложение было настолько неожиданным, что он не успел даже возразить вовремя. А когда одумался, захотел возразить - было уже поздно.
На Кольку собрание рабочих также произвело огромное впечатление, настолько огромное, что он сразу выбился из своего привычного лукаво-насмешливого со'
стояния-своей маскировки,-вывалился, как монета из кармана, и уже не мог вернуться к этому состоянию, как ни старался. Он понял: его раскусили, он разоблачен.
Понял, но еще по инерции не хотел признавать этого, потому что не успел свыкнуться с мыслью, что разоблачен.
Если бы Колька мог снова войти в свою раковину, как улитка, если бы он мог вновь принять позу хохмача и балагура, ему было бы легче и проще, потому что в той, прежней роли не над ним, а он над всеми подсмеивался, не его, а он всех разыгрывал и выставлял дураками. Но он не мог вернуться в свою улитку, не мог больше играть старую роль, потому что знал: разгадан его фокус. А разгаданный фокус - уже не фокус.
Теперь все смеялись над ним. Конечно, смеялись, иначе как объяснить слова бригадира: 'Понаблюдай. Поучись, раз неспособный'.
'Это ж... Что же это? Делает вид, будто опять верит, но я-то знаю, что он не верит. Значит, разыгрывает?!'
Колька стоял у станка, стараясь хотя бы не показать своей растерянности. Он скрестил на груди руки и засвистел деланно беспечно. Но это ни на кого не подействовало. Свист не был слышен из-за шума станков. А на позу его люди не обращали внимания, занятые своим делом.
Так прошел час или два. Колька торчал без работы.
А все вокруг него трудились.
- А сходить никуда не нужно? - спросил Колька у Степана Степановича.
- Не утруждай себя. Не отвлекайся.
Колька попробовал найти занятие, начал приглядываться, кто и как работает. Боб и Мишель стояли спинами к нему, и он не видел их лиц. Медведь был сосредоточен, и на лице было такое выражение, как на экзамене, когда вспоминаешь забытую теорему.
Опять Мишель, Боб, Медведь, бригадир. Все те же выражения. Те же руки. Те же движения. Все то же.
Колька мог бы уйти. Плюнуть на все и удрать. Но от себя не уйдешь. От своего теперешнего состояния не скроешься.
- Слышал, опять чудачит,-донеслось до Кольки.- Специализацию вводит... Калечит мальчишек...
Говорил немолодой дядька с кустистыми бровями - тот, что дергает щекой и губами, будто муху сгоняет.
'Вам-то что?'-хотел было сказать Колька, но не сказал, а подумал: 'Я ж наблюдатель. Я ж и этого не делаю...'
