идти.
Василиса Михайловна закивала головой, и Владимир остался.
А еще через день он переселился в курень Василисы Михайловны со всем своим имуществом: с двумя незапирающимися чемоданами, с щенком и с маленькой подушкой, вышитой «болгарским крестом». В чемоданах оказалось множество книг. Владимир сразу же расставил их между цветами на подоконниках.
— Это кто вышивал? — спросила Люда, рассматривая подушку.
— Мама вышивала, — ответил Владимир и улыбнулся.
С Василисой Михайловной они подрядились так, что он будет жить и столоваться у них до конца строительства, а платить два раза в месяц, как принесет зарплату. И получилось хорошо: Владимиру стало ближе ходить на работу, а Василиса Михайловна почти перестала бояться: все-таки мужчина в доме, — привыкла к нему и за ужином уже называла Володей. А Люда повязала щенку на шею ленточку и любила смотреть, как он, дрожа от нетерпения, лакает молоко. Имя щенку Володя дал Монитор и объяснил, что есть у них на строительстве такая машина — гидромонитор, которая струей воды может размыть любую гору. Работа у него, видно, была интересная: на заливных придонских лугах возле Кумшака делал он дамбу высотой чуть ли не в сорок метров и длиной больше двенадцати километров. И землю на эту дамбу возили не тачками, не подводами и даже не грузовиками, а подавали ее по трубам со дна Дона, перемешанную с водой. Вода несла землю по трубам версты на две, а то и на три, укладывала, где надо, уминала лучше всяких трамбовок и даже, говорил Володя, сама отделяла мелкий песок от крупного. Дамба растет, и трубы приходится переставлять все выше и выше.
— У вас, наверное, вода и трубы переставляет? — спросила Люда, выслушав это.
— Пока еще до этого не додумались, — серьезно ответил Володя, — но скоро и это будет.
Так прошло четыре дня. Никодим Павлович ни разу не появлялся, наверно, рассердился. Но Василиса Михайловна тревожилась не из-за Никодима Павловича. Ее обижало, что Володя не очень-то обращает внимания на внучку. Вся станица на нее засматривается, а этот техник придет — и словно ее дома нет. А девку бог не обидел: статная, кареглазая, казацкая полукровка. Правда, Володя сильно уставал, говорил, что основные работы на дамбе надо кончать обязательно до морозов, а они отстают, не поспевают. Но Василиса Михайловна ходила как-то к Кумшаку, видела эту дамбу. Растет гора прямо на глазах, быстрее уже невозможно работать… Володя приходил поздно, раскладывал бумаги да книги, считал да писал или, задумавшись, ходил из угла в угол, словно вымерял комнату широкими шагами, а за ним, как маятник, мотался Монитор.
Но Василиса Михайловна, видно, всего не углядела. В субботу, пока Володя еще не вернулся, Люда прибежала домой с фермы и стала гладить платье с короткими рукавами, пестрое шелковое платье, которое берегла и надевала всего два раза. Ей надо бы поесть да бежать на занятия, — она училась на курсах поливальщиков, — но она забыла и суп подогреть, и занятия пропустила.
— Ты куда собираешься? — строго спросила Василиса Михайловна.
— Сегодня кино в Сосновке… Получила приглашение от одного красивого блондина, бабушка.
— Холодно будет с голыми руками.
— Ничего, бабушка. Наше дело такое: дрожи, а фасон держи.
Люда переоделась, села у окна и стала глядеть в ту сторону, откуда приходил Володя. Она сидела в своем красивом платье, то поглядывая в окно, то листая книжки, в которых были нарисованы непонятные чертежи и значки.
«Хоть бы Никодима Павловича не угораздило сейчас явиться, — вздохнула Василиса Михайловна, — прямо беда». И только она это подумала, вошел Никодим Павлович с гостинцем в платочке. Монитор подбежал к нему ласкаться. Никодим Павлович отодвинул его ногой, посмотрел на чемоданы, на книги и сказал грустно:
— А собака, обождите, вырастет, все тряпки у вас погрызет.
— Они у нас недолго жить будут, — усмехнулась Люда, — только до конца строительства.
— Куда собрались?
— В кино. В Сосновку.
— Ненадежный он человек, — подумав, сказал Никодим Павлович, обращаясь к Василисе Михайловне. — Так и будет по свету бегать со своими чемоданами. Никакого хозяйства не наживет… Сегодня по радио передавали, залетел к нам американский самолет…
— А девять умножить на двадцать шесть, получается двести тридцать четыре, — перебила его Люда, — два, три да четыре — опять девять. Почему это, Никодим Павлович?
Он помолчал, барабаня по столу белыми пальцами, потом вдруг резко поднялся и, не попрощавшись, пошел в сени. Через минуту вернулся, взял со стола гостинец и пошел снова, но, дойдя до порога, остановился и сказал:
— А девять на одиннадцать — девяносто девять. Дурак он по самые уши.
Только после ухода Никодима Павловича Люда спохватилась, что времени уже много и кино в Сосновке, наверное, началось. Но она все сидела у окна, глядя на розовое от вечерней зари займище, на пересохшую старицу Дона и гладила Монитора. Монитор повизгивал на ее коленях, скучал по хозяину, и Василисе Михайловне было жалко и внучку и щенка. Наконец, когда на улице совсем стемнело, Люда сняла платье, бросила его на спинку кровати и легла спать.
— И хорошо, что он не пришел, — сказала она бабушке, — погода плохая, до Сосновки пять километров. Пусть этот шагающий экскаватор один ходит.
Но по голосу ее Василиса Михайловна поняла, что внучке очень обидно.
Ночью пришел Володя, принес какой-то камень, положил на стол. Василиса Михайловна не стала его расспрашивать ни про камень, ни про то, почему задержался; только поджала губы, чтобы показать свое неудовольствие, и пошла на кухню подогревать борщ. Возле печки она возилась долго, стучала рогачом и думала: «Пусть посидит да прочувствует свою вину». Но, войдя в камору, она увидела, что Володя спал сидя за столом, положив голову на руки. Рядом с ним на скамейке спал Монитор. Услышав ее шаги, Володя проснулся.
— Что это за булыга? — спросила Василиса Михайловна.
— Это зуб мамонта. Выкинуло вместе с землей… Люде подарок. Она, наверное, обиделась на меня. Я сейчас снова на карту иду, так вы скажите ей, что никак не мог прийти вовремя. Неприятность у нас там… Иловатый грунт в дамбу пошел, негодный… Ночью не уследили. Около тысячи кубов надо заменять…
— Как же теперь?
— Ничего. Выправим положение.
— Тут Никодим Павлович приходил, — нерешительно проговорила Василиса Михайловна. — Самолет, говорит, заграничный к нам залетел.
— Ну и что? — спросил Володя, аккуратно зачищая тарелку.
— Кабы войны не было.
— Не бойтесь, бабушка…
Володя встал тихонько, чтобы не разбудить Монитора, надел ватник.
— Гляжу я на тебя, — сказала Василиса Михайловна, — и не понять мне, с чего ты такой спокойный. Или у тебя горя не было?
— Горе у нас у всех было. А мы его вот этими вот руками с себя смахнули, — и он покачал перед ней своими большими тяжелыми руками.
Он ушел и пропадал на стройке почти двое суток. Люда ничего не спрашивала о нем, выбросила мамонтов зуб во двор, но Василиса Михайловна видела, как она украдкой гладит Монитора и задумывается.
Василиса Михайловна несколько раз пробовала объяснить внучке, что в насыпь попала негодная земля и ее надо выкидывать, и на это дело нужно время, но Люда говорила: «Да ладно тебе, бабушка», и не слушала. Набросив на плечи шаль, Василиса Михайловна выходила к плетню, который давно ждал починки, и смотрела вдаль, за одинокие черные вербы, откуда должен появиться Володя. Наконец он пришел, мокрый, довольный. Люда не сказала ему ни слова, взяла заступ и ушла на огород, хотя перекапывать гряды можно было и на следующий день.
— Поставили две трубы сечением по двести пятьдесят миллиметров, — говорил Володя Василисе
