Не с того конца ниточку тянут. Я хочу быть царем этого края. Внял? А ты будешь стоять у меня на часах.
– Погоди, погоди, да ты ошалел! – возмутился Рачкин.
– Поздно теперича кричать о крамоле. Ты заодно со мной. Счас я буду стягивать сюда своих братьев и сестер, большевики сделают заварушку, а мы под шумок с помощью кое-кого и оттяпаем этот кусочек земли и поставим свою староверию. Внял?
– Эк, куда тебя хватило.
– Куда надо. Пей. Но помни, что ежели хоть одно слово вырвется из твоего рта – смерть! Везде и всюду трынди, что Бережнов верный слуга царя и отечества. Пей! – уже по-царски приказал Бережнов Рачкину. – Пей, в новом государстве я сделаю тебя виночерпием. Верить тебе можно.
Пил Рачкин, а на душе холодок, под сердцем страх.
В деревне гнетущая тишина. У каждого на душе камень. Своего убили как- никак, хоть и вражина, кровоядец.
Исак Ксенофонтович Лагутин, словно бы оправдываясь, говорил:
– Тарабанов стал похож на медведя-людоеда. Таких медведей надо сразу убивать. Им нет места на земле. Ты, Журавушка, не нудись, пал жребий на тебя, знать, судьба. Не от беса то, а от бога. Праведно убили.
– Но бывает и от беса, – заговорил Алексей Сонин. Он тоже стрелял в Тарабанова.
Пришла ночь, хмарная, ветреная. А с ночью сны. Роман, как наяву, видел жуткую картину расстрела. Карп Тарабанов молил своих, ползал на коленях, на животе, клялся, божился, землю ел, что больше никого не тронет. Журавушка, как и все, кому выпал жребий стрелять в убийцу, медленно поднимал винтовку, жал на спуск, но выстрела не было. Тарабанов, косматый, глаза вылезли из орбит, все полз и полз к нему. Орал: «Не стреляйте! Все деньги, что нажил грабежом, отдам братии! Ослобоните!» «Бог тебя ослобонит», – крестил Тарабанова Журавушка и все давил и давил на спусковой крючок. Вроде как и не было выстрела, но Тарабанов упал, тридцать пуль изрешетили его грудь, со спины летели тряпки, будто Тарабанов был набит тряпками. На мужа бросилась Тарабаниха: он застрял в могиле, и она пинала его, толкала в могилу.
Устин открыл глаза. Ровный свет семилинейной лампы освещал лазарет. Круто повернул голову, резкая боль враз затмила глаза. Лежал, старался не двигаться. Боль прошла. Услышал шепот:
– Устин, спаситель мой, ты шибко не двигайся. У тебя ранена голова.
Медленно повернулся на шепот, увидел женщину с глазами испуганной косули, она высоко сидела на подушках.
– Ты кто? Но ведь мы видели парня, а ты…
– Видели парня, а оказалась баба. Откуда? Я жена Безродного. Знавали ли такого?
Устин резко дернулся, что-то крикнул и тут же потерял сознание. Очнулся от того, что кто-то смачивал его губы водой. Увидел Груню, хотел оттолкнуть ее от себя, но был слаб, и руки ему не повиновались, прошипел:
– Уйди от меня, кровоядица! Убийцы! Будьте вы прокляты!
– Ты погоди ругать меня. Убийцей был Безродный, а не я.
– Все вы одного поля ягода.
– Тихо, баба Катя идет, попрыгаю на свою койку.
Баба Катя тронула рукой горячий лоб Устина, поправила одеяло на Груне, сотворила молитву, прошептала:
– Эх-хе, все в этой жизни перепуталось. Безродный убивал людей, а бабу Безродного стрелял Тарабанов. Отстрелялся, брандахлыст. Кипеть ему в смоле, гореть в геенне огненной. Ничего, эти дней через пяток засмеются. Аминь.
Ушла, позевывая, спать.
– Зря ты клянешь меня, – снова подсела к Устину Груня. – Баба Катя много рассказывала о тебе. И у тебя не сладка жизнь, как была не сладкой и у меня.
– Где Безродный?
– Сгинул в тайге. Федька Козин намекал, что его придушил Черный Дьявол. Знал ли таких?
– Знаю и Федора, знаю и Черного Дьявола тож. Безродный убил Макара Булавина, а пес жил у него. Потом пес ушел в тайгу.
Груня долго рассказывала про свою тяжкую жизнь, но ее рассказ прервала баба Катя. Она бесшумно вошла, зашептала:
– Оклемались, полуношничаете? А ну спать. Тебе, Устин, особливо надо много спать, чтобыть мозга встали на месте. Зашибла их пуля-то. На чуток бы ниже, давно бы отпели тебя и соборовали. Смерть не так уж зла, как думают об ней люди, восхотела и пощадила. Спите.
Устин уснул сразу же, но Груня еще долго ворочалась: болела нога, ныло под сердцем. Смотрела на четкий профиль Устина, на заостренный нос, на кудри, что разметались по подушке, на русую бородку, которая завилась в мелкие колечки. Смелый парнище, под пулю пошел, чтобы спасти Груню.
Устин много спал. Не знала Груня, что баба Катя поила его отваром маковых головок, чтобы он меньше ворочался, а больше спал. Так быстрее «болесть» пройдет. Груня подолгу ждала, когда он проснется, чтобы продолжить свой жутковатый рассказ про себя, про сельчан и Безродного. А когда нога поджила, она сама кормила Устина, умывала его, расчесывала. Устин стеснялся, гнал от себя Груню, просил бабу Катю, чтобы она все сама делала.
– Ну чего ты меня шарахаешься? Ить я для тебя посестрима и не больше. Вон твои побратимы идут, они побратимы, а почему я не могу быть посестримой? Так чего же сестры-то бояться?
После пяти дней мучительного лежания Устин встал. Голова пошла кругом, чуть не упал, но его подхватила Груня. Нежно обняла и посадила на кровать.
– Не спеши, привык лежать, привыкай и стоять, – говорила она Устину, как малышу.
– Ой, Грунька, иди ты к черту! Да не обнимай же, сердце заходит, – отталкивал Устин Груню. – Господи, откуда ты свалилась на мою голову? – стонал Устин. Вдруг обнял Груню, начал целовать в губы, щеки, тыкался губами как слепой кутенок. Груня прижала его к груди и жадно впилась в сочные губы Устина.
Баба Катя заглянула, тихо ойкнула, осторожно закрыла дверь. Перекрестилась, шумно затопала, кашлянула, затем вошла.
Груня и Устин сидели рядом, тяжело дышали, прятали глаза от бабы Кати.
– Ну вот ты уже и встал, Устинушка. Недельку пролежишь и тогда ходи куда хочешь. А тебе, Груша, можно и уходить из моего лазарета. Присудили мы тебе постой у бабы Уляши. Ты одна, она одна, вот и поживешь, пока совсем не оклемаешься. У бабы Уляши тишь и благодать. А в тиши-то завсегда душа быстрее покой находит. Люд оттого и стареет, что в вечной суете пребывает. Поправишь душу-то и почапаешь дальше своей дороженькой. Наши отобрали тебе лучшего иноходца у Тарабановых, понесет он тебя в дальние земли. Может, там и ждет тебя Бова-царевич, которого полюбишь, душу вылечишь. Аминь. Собирайся. Деньги твои у меня в надзоре все мы пересчитали с Макаром, он записал в свою летопись, что денег при тебе было десять тысяч ассигнациями да пять тысяч золотом. Наряд твой и разные штучки – револьверт, винчестер, патроны – все в целости.
Ушла Груня. Неделю еще пролежал Устин у бабы Кати и ушел домой, нежно поцеловав любимую лекарку. Баба Катя усмехнулась, сказала:
– И где ты только научился целоваться? Ну, ну иди с богом. Здоров, можешь уходить на
