охоту.
Отец, распьянющий, стоял посредине горницы со жбаном медовухи, холщовая рубаха была распоясана – грех, ворот расстегнут – второй грех, борода всклокочена, волосы на голове спутаны, перед ним на карачках ползал Рачкин. Степан Бережнов говорил хрипло и властно:
– Молодец, хорошо целуешь мои ноги. Будя! Щекотно, вот тебе рупь за радение, за уважение персоны царской. Пей! Устин, здоров! Проходи, прости, что не добежал до тебя, все недосуг. Ты будешь моим престолонаследником. Пей! В твои годы царь Петр уже стрельцов вешал, инакомыслящим рубил главы, ворочал всей Расеей. Бери жбан и пей! Рачкин, целуй ноги престолонаследнику!
– Ты что, тятя, трекнулся? Какой ты царь, какой я престолонаследник? Где же твое царство-то?
– Молчать, щанок! Задушу, убью, как царь Иоан убил своего сына Иоана! Молчать! Виночерпий, вина!
Рачкин пополз к туеску с медовухой, зачерпнул ковш и также на коленях поднес «царю» медовуху.
– Пей, Устин! Слухай, я замыслил большое дело, хочу стать царем в тайге. Как? Есть слух, что будет война, а мы под шумок и сделаем здесь переворот. Ты, вся наша братия, та братия, что живет поодаль, – все соберутся сюда, и дадим бой врагам. Власть захватим.
– Ты, тятя, или от медовухи ошалел, или просто турусишь, будто во сне. Где же твоя армия?
– Ты, ты перечить мне, говорить такое царю? – задохнулся от гнева Бережнов, замахнулся ковшом на Устина, но поскользнулся и упал на пол. Тут же захрапел пьяным сном.
Рядом заснул и Рачкин.
– Мама, что это с ним творится?
– То и творится, что пьют с этим Рачкиным, пока не упадут на карачки, вторую неделю, да все гудят про новое царство. Очумел старик! – махнула рукой на пьяного мужа Меланья.
Утром Устин спросил отца:
– Ты что, тятя, ума решился, такое городишь, что царь, новое царство?
– Да так уж, сам не знаю, что со мной. Блажить стал, а тут еще этот Рачкин, над коим хочется покуражиться. Забудь, все то шутка.
3
В доме бабы Уляши светло, спокойно, чисто. Иногда эту тишину нарушает скрипом сверчок, которого баба Уляша очень любила. Если он подолгу молчал, то она сокрушалась: не заболел ли, не застудился ли. Надо, мол, печь протопить для певуна. И все посматривала на Груню, нога у той почти не болела, но она еще чуть прихрамывала. И похоже, не торопилась уезжать: хорошо заплатила за постой, почти на год вперед, наняла работника, который ходил за ее конем, возил бабе Уляше дрова.
А когда баба Уляша узнала, что ей и ехать-то некуда, бросилась к наставнику Мартюшеву, чтобы он разрешил мирской жить в этой деревне. Но Мартюшев сурово ответил:
– Это надо решать со Степаном Алексеевичем, как скажет он, так и будет. Он голова, а не я. И мирских мы отродясь у себя под боком не держали, тайну нашей братии могут выдать. Пусть пока живет, а потом посмотрим.
Примечала баба Уляша, что Груня кого-то все ждет, подолгу стоит у окна и смотрит на улицу.
Пришла баба Катя проведать свою болящую, в разговоре и спросила:
– А приходил ли Устин? Нет? Вот варнак, та за ним ухаживала, а он и глаз не кажет. Погоди ужо, я ему кудри-то расчешу!
Груня зарделась, начала мять конец платка, потупилась.
– И чего дичится? Ить скоро на охоту уйдет, хоть бы посмотрел на свою посестриму, как она расцвела под боком бабы Уляши. Женить его отец собирается, нашу Саломку сватают. А чо, моя дочка хорошей будет Устину парой. Но чтой-то Устин не больно привечает Саломку. Ан зря. Девка – огонь. Работящая, хозяйка на все руки: и ткать, и вязать, и шить, и приласкать, и приголубить может. Не то что некоторые девки – ленивы, сердца их ласка обошла. М-да! Полюби Устин Саломку, лучшего зятя и хотеть не надо, – говорила и говорила баба Катя, а сама вприщур посматривала на Груню. А Груня то бледнела, то краснела, не смела глаз поднять на добрую лекарку.
– А ежели другую полюбит Устин, то и здесь я перечить не стану. Любовь – дело тонкое. Я ить в молодости тоже любила одного парня…
– А я прожила одна вековушкой? Все пото, что любовь тому помехой. Полюбила, а он мне изменил. Ушла в скит, постриглась в монашки, потом с вами ушла. Монашеское дело вышло не по мне. К людям потянуло. Да и потом раскольники-поповцы недалеко от никониан ушли. Наши чище. Жисть прошла, просидела я будто в глубоком колодце и не знамо про что. Ты, Груня, случай чего, никого не слухай, а любись.
– То так, верно говоришь, баба Уляша, любиться надо, пока есть в душе та любовь. Ну я пошла. Устина-то шугну сюда. Взял моду свою посестриму не проведать. Отец тоже его хорош – ни разу к сыну не пришел. Ну я их погоняю, придет срок.
Ушла баба Катя. Баба Уляша села прясть. Жужжала самопряха, вилась тонкая шерстяная нить. От шмелиного пения самопряхи Груня задремала. Но сквозь сон слышала, как кто-то робко поднялся по ступенькам крыльца, долго и старательно вытирал ноги, затем тихо открыл дверь. Устин помолился на иконы, сказал:
– Здорово живете!
– Как бог подаст, так и живем. Проходи Христа ради в горницу, не стой у порога, чать, не чужак. Чего не заходил, аль забыл к нам тропинку?
– Да все с тятькой воюю, гоняет всех, царем себя величает, смех и горе.
– А ты над отцом не смейся, грешно. Груша, примай гостя. Я пока в погребок сбегаю, солонинки принесу, медовушки, вот и повечеряем.
Груня старалась быть спокойной, но сердце часто-часто стучало, перехватывало дыхание. Остановилась в проеме двери. Щеки пылали огнем, затрепетали тонкие ноздри, руки мелко перебирали бахрому занавески. Ласковые, зовущие глаза Устина пугали Груню.
– Ну чего затревожилась? Просто недосуг было. Вот пришел, – проворчал Устин. Прошел к столу, сел, зажал руки в коленях.
– С чего ты взял, что я тревожилась? Просто скучновато с бабой Уляшей. Да и привыкла я к вам, побратимам. А к тебе и того больше.
– Нельзя нам часто бегать сюда, глаза своим мозолить. Мало ли что скажут…
– Но ведь вы сами назвали меня посестримой, да и я того хотела. Пошто же нельзя забежать к посестриме?
– Оно-то и можно. Но ить… – замялся Устин.
Груня сжалась, будто ее хотел ударить Устин. Так же мялся Федор Козин, когда Груня спросила его прямо: «Если люба, пошто не идешь за меня?» В эти минуты Груня поняла причину: ведь она была уже замужем. И ехали-то ее сватать больше вдовцы или парни- недомерки. Не только душой, но и разумом поняла, какая пропасть лежит между ней и Устином.
Прошла, села на лавку, устало спросила:
– Когда уходите на охоту? Завтра? Хорошей вам охоты. Только не сторонись меня, вам я зла не желаю. Не бойся, никого я привораживать не буду. Вот отдохну и поеду дальше. Куда? В город, подальше от злых глаз, от наговоров.
Вдруг поднялась, обняла голову Устина и поцеловала в золотые кудряшки.
