короткая телеграмма: «Выезжай. Охота отличная. Фазанов много…»
Степан еще в тюрьме был наслышан о вольностях в Зеленом Клине. В мечтах покорял эту землю. Здесь будто бы даже беглых не ловят, лишь бы не варначили и заводили семьи…
Безродный тряхнул головой, отгоняя от себя тяжкие воспоминания. Стали слышнее штормовой рев моря, голоса. Подумал: «Напрасно я затеял эту драку. Здесь перво-наперво надо обрасти дружками, ко всему присмотреться, а уж потом воевать. Так можно сразу в петлю угодить…»
На палубе басил Калина Козин:
– Э, что говорить! Жили мы на Тамбовщине. Десятина земли у меня была. На ладном месте – на бережку реки. И тут свалился на мою голову купец Ермила, задумал на моей земле завод кожевный строить. Давал поначалу за ту землю хорошую деньгу, но я закуражился, – хвастал Калина. – Тогда Ермила подобрал мужиков-выпивох, разных дружков, они утвердили, что та земля не моя, а будто еще прадеда Ермилы. И суд оттяпал у меня землю. А ведь, почитай, в богачах ходил. Все суды и присутствия обошел – не помогло. Хотел пристукнуть топором Ермилу, но своих детей пожалел. Остались бы сиротами. Десяток ртов. А каторга мне пока ни к чему. Одна надея: на новой земле по пятнадцать десятин дают на душу. Заживем. Должны зажить. Только от таких, как этот купчина, – кивнул Калина на Безродного, – у нас все беды. Догребем до места, тоже почну ковать деньги. Получше Ермилы заживу.
– Бедняк завсегда думками богат, – заговорил худощавый, нерослый мужчина. – Гурин мое прозванье, Василь, сын Иванов. Судьбы у нас с тобой одинаковые. Был я тоже мужиком, а потом землю у меня отобрали, ушел в город, стал сапоги тачать. Тачал и все мечтал о своей земле. А потом о своей сапожной. Домечтался, что дети стали с голоду пухнуть. А тут пятый год. Бунт. Хоша я не большевик, а пошел бунтовать. Там-то я и узнал чутка о правде: пока не снесем голову царю, не быть нам сытыми.
– Слышал я об энтом. Пока царю голову снесем, наши с тобой косточки изопреют. Царь стоглав, один умер – второй его место занял. А теперь про ча сюда чапаешь? – посуровел Калина.
– Ссыльный я, из Вольска. На вечное поселение сюда упекли за бунтишко. Зато мы дали копоти жандармам и казакам. Ежли бы все враз, скопом, могли бы и царя сковырнуть. Но ничего – не сковырнули в пятом, свалим в десятом.
– Гурин, значит? Так слухайте, люди, нам бунты и революции надоели. Бьемся, бьемся как рыба об лед и просвета не видим. Нам бы с чуток свободы и земли, обошлись бы без бунтов. Так я говорю, мужики?
– Дело говоришь. Будет земля, и наплевать нам на все. Всех бунтовщиков на каторгу, нам ихнюю землю, – заговорил Терентий. – Потому не толкись под ногами и не гуни над ухом.
– Дурни вы. Думаете, вам здесь развешают калачи на деревах? Нет. Пока мы не соберемся в един кулак, толку не будет. Всяк нас постарается втоптать в грязь. Все ваши мечтательства – полная безнадега. Пупы сорвете, пока чего-то добьетесь. Да ну вас, – махнул рукой Гурин и отошел от мужиков.
– Таких трепачей надыть сторониться. Через них мужику маета, – бросил вслед Турину Калина. – А ты Груню береги, Терентий. Оклемаемся и поженим их с Федькой. Какое уж там приданое! Так возьмем. Полюбились они друг другу за дорогу-то. Ну и пусть любятся.
Шторм начал стихать. К полудню показалась земля. Пароход круто повернул к берегу. Все, кто мог, начали выползать на палубу, не отрываясь смотрели на землю, незнакомую и загадочную.
Мужик не так, как моряк, смотрит на землю. Моряк с тоской, радостью, что наконец-то увидел желанную. Мужик смотрит, приглядывается, будто собирается купить ее: «А что ты за земля? Что ты дашь мне, мужику, за все муки и страдания? Как примешь?»
Пароход надрывно загудел, всхлипнув, оборвал рев на высокой ноте. Всполошились чайки, утки и закружили над сопками и бухтой. Грохнула якорная цепь, якорь упал в воду, пароход остановился, закачался на мелкой волне тихой гавани.
Деревушка Веселый Яр ожила. Из приземистых домиков высыпали старожилы. К пароходу пошла пузатая шаланда под квадратным парусом.
На палубе шум и суета, крики и гомон людской.
– Марфа, гля, сколько тут деревов! Прощай солома! Напечем мужикам такого хлеба, что языки проглотят!
– Надо вначале его посеять, вырастить, сжать, а уж потом есть тот хлеб, – возразил Калина.
– Напечем сытного и духмяного, – не обращая внимания на мужа, поддержала подружку Марфа, широкая в плечах и сбитая в теле баба.
Сытного и духмяного. Вот за ним-то и шла сюда лапотная Русь. Шла обживать новые и трудные земли. Шли безземельны, бедняки, батраки. Тем, кто хотел ехать сюда, немало помогала казна. Бесплатная дорога – кати себе на чугунке, не то что было раньше: первые пришли сюда за свои кровные. Казна же давала деньги на обзаведение хозяйством. На четыре сотни рублей можно было многое купить: конь стоил полсотни, корова – двадцать пять, да и пахотный инвентарь продавался по сходной цене. Так что мужик мог крепко осесть на этой земле, навечно. Но не всегда эта помощь шла впрок мужикам. Не каждого могла удержать трудная земля. Чаще люди проедали полученные деньги, бросали все и уезжали на родину. Только самые сильные оставались – те, кто не пасовал перед рыком тигра или медведя, кто не страшился застоялой целины и, главное, кто сумел полюбить этот край. Из этих-то людей и выросло здесь племя сильных и смелых тайгарей, чистых и на слово крепких.
Пока шаланда ползла к пароходу, ахали бабы, удивлялись мужики при виде глыбастых гор Сихотэ-Алиня, которые бесконечной чередой уходили в небо, терялись в голубом мареве таежных дебрей – хмарных и таинственных. Не одно сердце сжалось от страха перед этой землей. Ведь пока ехали сюда, наслышались разных страхов, баек. Пугали тиграми, медведями, безвестными бурундуками, которые будто бы легко уносят из загона коня, корову. Поначалу будто тот бурундук мал ростом, а через сто лет вырастает в огромадного зверя. Страх божий! И все эти байки рассказывали мужички-сибирячки, чтобы потешиться над доверчивыми переселенцами. А рассказать они сказку умели. Все на полном серьезе, что старожилы уже приручили медведей заместо коней пахать. Только слушай, мужичок- простачок, а уж сибиряк тебе наговорит сто коробов. И на титре-то он катался верхом, и кабанов-то загонял в загон, держал их до морозов, чтобы потом забить, и самый наилучший скакун – это сохатый: его ни один конь не перегонит. Только на все это нужны ум и сноровка.
Знамо, зачесали мужики затылки, страховато повели глазами на тайгу.
– Федос, а Федос, ты гля, ить туточки земли-то нету. Знать, правы те говоруны. Одни горы. Где пахать будем?
– Не боись. Между горами завсегда есть ложки. Найдем где пахать. А нет, так те горы подравняем – вот те и пашня. Земля мужиком сильна, мужик все могет, дай ему свободу.
– Горы те не так просто сравнять. Ить они почти до неба! Животы надорвем, пока сравняем их до пашни. Сгинем.
– Гибнут дураки и лодыри, – процедил Безродный. Ему тоже небезразличны были эти горы. Он будет в этих горах властелином. Он должен им быть. Правда, он уже был наслышан, что в этих горах прямо лопатами гребет серебро купец Бринер. Ну и пусть, а Безродный будет грести золото. Кто кого? Сила силу гнет.
Федька Козин тоже не отрывал глаз от берега. Не замечал, как любовно посматривала на него Груня, осторожно касаясь рукой его плеча. Безродный увидел эту тихую ласку. Ревность самца кольнула в грудь. Прижал плечом Груню к борту, нагло заглянул ей в глаза, криво
