Холодно ей поди. А каково Сережке в животе медведя? Сумно. Кто где… Кто по-людски, а кто невесть в какой колыбели. Вот и я могу сегодня быть с ними. Лягу и усну. Спать хочется…»
– Я те усну! – ругал себя вслух Макар. – Уснешь, а кто хоминский выводок будет на ноги поднимать? Не баба, а зайчиха, наплодила – страсть! Уж тринадцатый вылупился. Чисто мошки на свет прут… Во дела!
Выполнил свое обещание Макар: на следующий день зашел к Хомину. Зашел и ахнул. Всякую нищету и грязь в домах видел, но такой еще не приходилось. Хомины жили в тесной клетушке. Стены в копоти, в тенетах, пол земляной, посредине печь, через весь потолок полати. А там… Макар не сразу сосчитал, сколько там голов. И все дети были голые, сопливые, замызганные… Вот один из них на животе сполз с печи и тут же в углу помочился. Вонь и духота.
– Евтих, это что же делается?! – воскликнул Макар. У староверов, даже бедных, всегда была чистота.
– А чо? – вскинул Евтих маленькие медвежьи глаза на Макара.
– Ить у добрых людей в овчарне чище.
– А провались оно пропадом, – вместо Евтиха ответила Анисья. – Чо убирать, все одно завтра же грязно будет. Детям на улицу не выйти, лапотины нет. Садись, чаем напою.
– Какой там чай, я от смрада задыхаюсь. Боже, да разве можно так жить? Чо едите-то?
– Что бог пошлет: репу, картошку.
– Извиняйте, я побежал, дух от вони перехватило, – выпалил Макар и ринулся к двери. Прибежал на пасеку, свалил на нарты все, что осталось от его семьи, и снова бегом повез это добро к Хоминым. Охапками начал заносить в дом свою лапотину, сваливать в кучу: рубашки, зипунишки, валенки, ичиги, кусок сатина, кусок холста, что оставил себе на смертный час.
Что началось: визг, крики!.. Штаны были велики – их тут же подкатывали; рубашка сползала с плеч – ничего, можно веревочкой перехватить на шее. Все не голый.
– Евтих, запрягай коня, еще возьмем машинку «Зингер», самопряху, едому. Пусть Анисья перешивает. Мне когда сошьет рубашку. Поехали…
Радовались Анисья, Евтих, дети. Мерили, подшивали до полуночи. Анисья оказалась неплохой швеей. Машинка не умолкала. В доме чуть преобразилось, дети по нужде ходили на улицу, стало чище, светлее. Макар прогнал Евтиха в Спасск, чтобы он за шкурки колонков, соболей купил гвоздей, стекла и побольше муки. Сам же нанял мужиков валить лес, вывозить его из тайги. У Макара не засидишься. Пошла работа. Рос сруб огромного дома-пятистенка с расчетом на те тринадцать душ и на те, которые еще будут.
Слетела с Макара паутина тоски и безразличия. Строил ладно, с размахом. Не успел сойти снег с сопки, как на подворье Хоминых стоял дом с голубыми наличниками и ставнями, с резным крыльцом, которое построил сам Макар. Старый дом приспособил под овчарню, куда думал нагнать Евтиху овец. Срубили стайку для коров, конюшню для коней, амбар для зерна. Хотя еще ни живности, ни зерна не было. Новоселье прошло в завистливых возгласах, в диком переплясе на крашеном полу, Анисья ворчала, что, мол, шибко пляшут, пол испортят. А Кузиха, самая вредная баба на деревне, худющая, остроносая, с бегающими бесцветными глазами, назло крутилась на каблуках, чтобы содрать краску. Поджав губы, ходила по избе, заглядывала в каждый угол, трогала горшки и черепки на припечке.
В Ивайловке пока самым богатым мужиком был Кузьма Кузьмин, или просто Кузя. На косьбу и уборку хлебов нанимал мужиков, бывал там и Хомин, самый выгодный работник. Навильник – и копна сена на стогу. За один прихват брал целый суслон. А теперь, наверное, не пойдет. Отнял Макар работника. Подошла Кузиха к столам и громко прошипела:
– А ведь не счиста разбогател Хомин. Был слых, что Макар чернокнижник и колдун.
Но на нее цыкнули, никто не поддержал. Завела моду, жрет, пьет, еще и на добрых людей наговаривает. Эко, нечисть!
…Буря неистовствовала.
– Старый дурак, ишь чего надумал, лечь и уснуть. Топай, Макар, топай, – подбадривал себя старик и брел навстречу буре. – Скольких осиротишь. Без тебя и твоего глаза снова захиреет Хомин, а ведь он только плечи чуток расправил. Вот и пошлю его снова в Спасск, загонит там мою добычу, а ить ее уйма: считай, соболей за двадцать, колонков за пару сот, белок до трехсот шкурок наберется, кабарожий пупок, семь енотов. Выручит Евтих огромадную деньгу. Хо-хо! Можно купить пяток коней, десяток коров, да мало ли еще что, ежели продаст все по-добру. Крепись, Макарушка. Еще сколько подловишь? И поднимется на крыло Евтих…
Макар вышел на переметенную снегом тропу. В распадке ветра стало меньше. Здесь был прорублен его путик. С боков путика ловушки, но их сейчас замело. Вспомнились слова Кузихи:
– Зачем ты соришь деньгами, Макар? Оставил бы на смертный час.
– А что, у тебя руки отсохнут уложить меня в гроб? – съязвил Макар. – Или у твоего Кузьмы топор из рук вывалится, когда станет тесать мне крест? Мне ить памятников не надо. Мой памятник – дети.
– Хе, дети, да они тут же забудут о тебе. Ты бы моим дал сатину на рубашки, я бы их заставила поминать тебя.
– Заставила, гришь? А я не хочу, чтобы меня через силу вспоминали, хочу, чтобы по душе.
– А ты дай деньгу-то, и по душе будем вспоминать, – стояла на своем Кузиха.
– Но ведь у вас в доме достаток, другие в сто раз хуже живут.
– А я хочу жить лучше всех. Хочу! Ты вот и исполни мое хотение. Тебе ведь такое сделать не трудно?
– С чего это мне не трудно? Каждая пушинка дается с потом.
– Но ведь тебе сам дьявол помогает. Бог-то на такие дела скуп. Вот и помоги нам чутка, через дьявола.
Макар задохнулся от обиды, значит, вот как судит о нем Кузиха. Ехал он тогда с охоты, вез в дом Хомина добытого изюбра.
– Вот и отдай нам этого зверину, буду молить бога о твоем здравии, – не останавливалась жадная баба.
– Это как же ты будешь молить за меня бога, ежли я продал душу дьяволу.
– А чтобы он отпустил тебе грехи.
– А откель ты узнала, что я душу продал дьяволу?
– Так ить все говорят. А говорят, здря не скажут.
– Ну что ж, – выдавил из себя Макар, – могу и дать. Вскинул кнут и что есть силы опоясал им Кузиху, начал хлестать да приговаривать: – Вот тебе «дьявол», вот тебе «душу продал»! Чтоб ты лопнула от жадности. Сделаю укорот-то языку твоему…
Едва убежала Кузиха от разъяренного Макара.
– Колдун! Поганец! Чернокнижник! – орала она, отбежав.
Видел эту порку проезжий мужичок, остановил коня, мирно заговорил:
– А зря ты этак, человек, поступил. Бабы народ страшенный, во гневе дьяволу горло перегрызут. Все могут: убить, оговорить, ославить. На доброе-то людская память короче гулькина носа… Ой как коротка, ежли оговорят. Страшись таких баб.
…Вот и выворотень старого кедра. Однажды загадал на него Макар, что если упадет кедр от бури, то и он за ним умрет. Ан нет. Кедр уже лежал на земле пятый год, а Макар еще как дуб. Уйти бы Макару от этой маеты, пока не засосало людское болото. Но жизнь еще мила, не
