устах. А ежли бы они жили в безверии, то воевали бы? Чудак, ить ежли веришь, то и умирать-то легче.
– Наши воевали царя и церковь, а теперича ты метишь в слуги царские. Как то понимать?
– Воевали-то напоследок не столько мы, сколько цари супротив нас. Теперь они повернули лики свои к нам, так от ча же нам снова брать дреколья? Они сдались первыми. Так примем их стяг к ногам своим и будем служить верой и правдой во имя бога. Думать надыть. Голова для того и дадена богом человеку, чтобы он думал.
– Думаешь ты однобоко. Прорехи в Писании не видишь, за царя уже поклоны кладешь. Ты самарянин.
– Пусть так. И Писание я знаю не хуже тебя. Прорехи вижу и сказки чту, но от бога не отрекусь и народ свой не брошу в трудный час. А ты перевертыш и отщепенец. Вон! Пока я жив, ты мой супротивник.
– Не гони. Уйду сам. Кричат, когда больше сказать нечего, потому как разум слов других не находит. Прикрыл ты злохристовство. А у меня нет его. От бога я отрекся, но вот от совести нет. Все идет к тому, что народ скоро отринет бога, потому как станет умнее. Одного боюсь – не отринул бы совести. Добро и совесть – это наш будущий бог. Ему будем поклоняться, им дышать.
– Будь другое времечко, гореть бы тебе на судном костре. Поджарил бы я тя, а потом бросил зверям алкающим. Ладно, уходи. Не дроби душу на крошки.
– Ухожу. Всю жисть прослужил нашей братии верой и правдой. Никонианство громил, теперича сам стал похуже никонианина. Ухожу, однако, без скорби и раскаяния. Буду искать бога в душе, в добре людском. А вы, придет час, захлебнетесь своей же кровью. Прощевай!
Ушел Макар. Крикнул ему вслед Бережнов, что, мол, он предатель. Но Макар отрицательно качнул головой и про себя сказал: «Не предатель я. Предатель тот, кто многажды мечется от одной веры к другой, абы себя сохранить. Я разномышленник. Внял, что нет бога, а должно быть заместо его добро, теперича уже никто с этой стези не своротит. Всю жисть к этому шел, как по путаной тропе. Прошел…»
Легок шаг Макара, хотя ему уже под семьдесят. Но годы не тяготили его. Был он все так же пытлив умом, добродушен, честен и прост. Ни жадности в сердце, ни зла на людей.
Пасека Макара прилепилась у крутой горы. Жил и не тужил. Сеял немного хлеба, чтобы не покупать. Бил зверя столько, чтобы купить патроны, лапотину, чего-то сладкого поесть. Ведь он сейчас обычный мирской человек. Если староверы ничего не ели «базарского»: сахара, конфет, хлеба, мяса – питались только медом и своими печенюшками, то Макар теперь мог есть все. И стало легче на душе, будто гору свалил. В бога не верит, дьявола не почитает. Эко легко. А то ведь было – шаг в сторону, тут тебя ждет домовой, шагнул в речку – водяной, в бане – сборище чертей. Нуда, а не жизнь. Не водилось и лишней копейки у Макара. То людям раздаст, то накупит конфет и раздарит их ребятишкам. Может, так и дожил бы Макар свой век в тиши и безверии, если бы не случай.
Возвращался он с охоты. Пуржил февраль, студеный и колючий. Снега подвалило пропасть. Решил старик перейти речку Шербаковку и выйти на санную дорогу, которую пробили мужики на той стороне речки. Посредине речки влетел в сумет – снега было выше пояса. Там под снегом подпарился лед, он осел под кряжистой фигурой старика, и Макар ухнул в ледяную воду. Начал хвататься за кромку льда, но лед крошился под руками. Сильное течение тянуло его под лед. Мимо ехал с возом сена старовер. Макар начал звать на помощь. Тот остановил коня, спрыгнул с воза, но когда увидел, кто тонет, завопил:
– Колдун тонет! Чернокнижника бог наказал! Водяной его забирает к себе!
Следом ехал на своей пузатой кляче Евтих Хомин из Ивайловки Тут же спрыгнул с воза с сеном, побежал к тонущему, бросил ему конец вожжей и выдернул Макара из полыньи. А Макар уже стоять не мог, одежда заледенела, ноги дрожали. Евтих схватил Макара в охапку, донес до воза, рубанул по веревке топором, отлетел бастрык. Зарыл Макара в сено, между делом двинул в скулу староверу, понукнул коня и погнал его на пасеку. До пасеки было ближе, чем до Ивайловки. Приехали. Там он долго растирал Макара спиртом. Потом переодел в сухое белье и до вечера не отходил от старика, поил травами, медовухой. Макар ожил, заговорил:
– Кто ты? Я тебя вроде не видел в наших местах?
– Тю, аль не знаешь, я Евтих Олегович Хомин. В прошлом году приехал. Тебя хорошо знаю. Говорят, ты порушил старую веру и будто в новую не вошел.
– Верно. От старого зипуна отказался, а новый в плечах жмет. Обойдусь рубашкой. Спасибо за спасение, Хомин. Благодарствую, Евтих Олегович. Отвел смерть. Семья-то велика?
– Вчерась тринадцатый родился.
– Вот это гвардия. При такой семье, верно, жить трудно. Чем больше ртов, тем больше хлеба. Ты меня спас, не дал оборваться моей тропинке, не проехал мимо, как тот шалопут. Потому с этого дня считай меня твоим помощником. Буду помогать тебе, сколько сил хватит.
– С чего это, ты же не батрак мой.
– Не перечь. Мне все это ни к чему, – кивнул Макар на шкурки колонков и соболей, что висели пучками на гвоздиках, – а для тебя подмога ладная. А то помру, и глаза некому будет закрыть. Ни дальней, ни ближней родни не осталось, все отреклись от меня. Забирай шкурки и дуй в Спасск на своей разлетайке. Сейчас там самое время торга пушниной. Одевай своих голопузых. Я к тебе забегу.
– Не могу, Макар Сидорыч, взять чужое, еще скажут люди, что за деньги спасал.
– Дурак, ты спасал меня из любви к ближнему, по доброте своей. А шкурки я тебе дарю за твою душевность. Давай еще по кружке жмякнем, и валяй домой. Раздует ветер сено-то. Бедняки, вы народ бесхозяйственный. Отчего такие, не пойму. Богач за клок сена удавится. А уж воз за-ради меня ни за что бы не стал рушить. А ты бац – и развалил возище.
…Спешил Макар, оглядывался на бурю, что шла со спины. Но вот начала заворачивать и дуть в лицо. Перевалил сопку. Пошел вниз по склону. Кряхтел от ветра и мороза, сильно гнулся, бодая ветер. Ругал себя:
– Черт дернул идти прямиком и целиком! Прямо сороки да вороны летают. Шел бы по набитой тропе, пусть верст на пять больше, но не пришлось бы буравить ногами глубокий снег.
Как ни спешил Макар, но буран оказался проворнее его. Сел на плечи, придавил своей тяжестью – не продохнуть. Среди деревьев носились бородатые тени, будто духи подземелья вышли на свой дьявольский шабаш: визжали, выли, с грохотом роняли старые лесины, бросали в бородатое лицо Макара большими лопатами колючий снег. Снег облепил его бороду – не борода, а кусок льда.
– Вот, ястри те в горло, устал-то как. Дьявольская коловерть! Еще поди верст шесть топать. Осилить надо, душа вон, но осилить, – бубнил Макар, подбадривая себя.
По взбаламученному небу заметалась вместе с бурей луна, корявая и безликая. Ветер продувал козью дошку, огнем жег щеки, слепил снегом глаза. Макар прикрывал лицо барсучьими рукавицами, бодал снег харзиной шапкой. Воздух был плотный, как речная вода. И он греб по нему, шел по снежным волнам, крутым и упругим. Когда силы оставляли его, он вставал за дерево, бил себя руками по бокам, чтобы согреться. Все чаще и чаще останавливался, чтобы передохнуть, но ветер обнимал дерево, забивал рот снегом.
Появились нехорошие мысли, тяжкие, нудные: «Один кому я нужен? Пойду за Аксиньей, давно поди ждет. Холодная земля, холоден зев могилы. Дочурка-то так и осталась в реке.
