он проехал под березами, вырулил на дорогу и скрылся из виду, бабушка задумчиво произнесла:
– Очень милый человек. Ты так не считаешь?
– Да, – согласилась я, рассеянно прибавила: – Хороший, – затем быстро нагнулась за чемоданом, чтобы опередить миссис Ламли и отнести его в дом в сопровождении своры собак. Дверь за нами закрылась, и Дэвид Стюарт на время был забыт.
В гостиной пахло горящим в камине торфом и розами, красующимися в большой вазе, которая стояла на сундуке под часами. Одна из собак тяжело задышала и радостно завиляла хвостом. Я почесала у нее за ухом и уже собралась было рассказать о Рыжике, когда бабушка торжественно заметила:
– У меня для тебя сюрприз, Джейн.
Я выпрямилась, подняла глаза и увидела мужчину, спускающегося ко мне по лестнице. Его силуэт резко выделялся на фоне ярко освещенного окна. Свет на миг ослепил меня, но когда я услышала: «Привет, Джейн», то догадалась, что сюрприз – это мой кузен Синклер.
Я так и стояла открыв рот, пока бабушка и миссис Ламли наслаждались произведенным эффектом. Кузен подошел, обнял меня за плечи и поцеловал, прежде чем я успела выдавить:
– А я думала, что ты в Лондоне.
– Как видишь, я здесь, а не там.
– Как?.. Почему?..
– Взял отпуск на несколько дней.
Ради меня? Он взял его, чтобы встретиться со мной в «Элви»? Мне это польстило, но, пока я в возбуждении собиралась с мыслями, бабушка подала голос:
– В ногах правды нет... Синклер, может, ты отнесешь чемодан Джейн в ее комнату? А ты, дорогая, умойся и спускайся к завтраку. Бедняжка, ты, наверное, страшно устала с дороги.
– Я не устала. – Усталости в самом деле не было. Спать не хотелось, и я чувствовала, что готова на подвиги. Синклер подхватил мой чемодан и, перепрыгивая через две ступеньки, поднялся по лестнице, а я как на крыльях взлетела за ним.
В моей спальне с видом в сад и на озеро царил идеальный порядок. Тут ничего не изменилось. Та же белая кровать, стоящая в нише у окна, где я так любила мечтать перед сном; неизменная подушечка для иголок на туалетном столике; лавандовое саше в гардеробе и синий плед на протертом напольном ковре.
Пока я приводила себя в порядок, Синклер уселся на кровати, смяв ее белоснежное накрахмаленное покрывало, не спуская с меня глаз. За семь лет, что мы не виделись, он изменился, но эти изменения были почти неуловимы. Он немного похудел, возле рта и глаз наметились тонкие морщинки. Я видела перед собой чертовски симпатичного парня с черными бровями и такими же черными ресницами. Глаза у него были темно-голубые и невероятно красивые, нос прямой, а рот капризно изогнутый, с немного припухшей нижней губой, в детстве придававшей ему чуть обиженный вид. Густые прямые волосы, зачесанные назад, красиво ниспадали на воротник рубашки, точно как у хиппи, которых я видела в Риф-Пойнте. В это утро он надел голубую рубашку, шелковый шейный платок и вытертые вельветовые брюки в рубчик, перехваченные ремнем из плетеной кожи.
Желая еще раз услышать подтверждение его слов, я спросила:
– Ты правда в отпуске?
– Конечно, – ответил он, но почему-то это меня не убедило.
Смирившись с тем, что никогда не узнаю, так ли это, я продолжила:
– Ты работаешь в рекламной фирме?
– Да. «Стратт энд Сивард». Пресс-агент у директора-распорядителя.
– Тебе там нравится?
– Ну, они оплачивают текущие расходы...
– То есть ленчи и выпивку с потенциальными клиентами?
– Необязательно ленчи. Если потенциальный клиент симпатичен, это может быть ужин при свечах в интимной обстановке.
Чтобы справиться с приступом ревности, я подошла к туалетному столику и принялась расчесывать волосы. Не меняя выражения лица, Синклер заметил:
– Я уже забыл, какие длинные и шелковистые у тебя волосы. Раньше ты заплетала их в косы.
– Время от времени я даю себе слово, что обрежу их, но не хватает духу. – Я закончила с волосами, положила расческу и села рядом с Синклером. Потом распахнула окно и сказала, повернувшись к кузену: – Восхитительный воздух. Пахнет сыростью и осенью.
– А разве в Калифорнии не пахнет сыростью и осенью?
– В основном там отдает нефтью, – ответила я и вспомнила о Риф-Пойнте. – Когда не пахнет смолой деревьев и Атлантикой.
– А как тебе жилось с краснокожими?
Я метнула на него сердитый взгляд, давая понять, что вопрос прозвучал бестактно, и он поспешно прибавил:
– По правде говоря, Джейн, я страшно боялся, что ты вернешься увешанная фотоаппаратами, будешь жевать резинку и через каждое слово вставлять: «Ого, Син!»
– Ты оторвался от жизни, брат.
– Значит, тогда ты протестуешь, стоя в пикетах с плакатом «Лучше любить, чем воевать»? – произнес он с нарочитым американским акцентом, что оказалось для меня столь же неприятно, как вечное подшучивание над моим ужасным английским произношением в Калифорнии.
Я высказала ему все это, добавив:
– Если я вздумаю протестовать, ты будешь первым, кто это узнает.
Его глаза хитро блеснули, и он перевел разговор на другую тему:
– Как поживает твой отец?
– Отрастил бороду и стал похож на Хемингуэя.
– Представляю.
Две кряквы опустились на озеро, оставив за собой пенистый след. Мы понаблюдали за ними, потом Синклер зевнул, потянулся и, хлопнув меня по-братски по плечу, напомнил, что пора идти завтракать. Ничего другого не оставалось, кроме как встать с кровати, закрыть окно и спуститься вниз.
К тому времени я страшно проголодалась. На столе красовались яичница с беконом, мармелад и румяные, обвалянные в муке булочки, каких я больше нигде не пробовала. Пока я насыщалась, Синклер с бабушкой поддерживали светскую беседу, обсуждая последние новости в газетах, результаты выставки цветов, письмо, полученное бабушкой от родственника, живущего в местечке под названием Мортар.
– Какого черта он забрался в такую даль?
– Там все гораздо дешевле и климат теплее. Потом, он очень страдает от ревматизма.
– А как он коротает дни? Катает туристов на лодке по заливу?
Тут до меня дошло, что они имели в виду Мальту. Мортар... Мальта... Я действительно насквозь американизировалась.
Когда бабушка принялась разливать кофе, я заметила, что в свои семьдесят она выглядит именно такой, какой я ее запомнила. Высокая, величественная и очень красивая: ее светлые волосы всегда были безукоризненно уложены, а глубоко посаженные глаза под тонкими изогнутыми бровями светились голубым, проникающим в самую душу огнем. (Сейчас бабушка казалась удивительно доброй, но я прекрасно знала, как много могли сказать эти глаза, когда она всего лишь осуждающе приподнимала бровь и холодно глядела на тебя.) Ей шла любая одежда, ее ничто не старило. Предпочтение бабушка отдавала мягким твидовым юбкам и кашемировым кардиганам. Днем она не расставалась с любимым украшением – коралловыми сережками в форме слезинок. По праздникам на ее вечернем бархатном платье сияла скромная бриллиантовая брошь. Бабушка была довольно старомодна и всегда переодевалась к обеду, даже если на дворе стояли обычные будни и мы довольствовались омлетом.
Задумчиво глядя на сидящую во главе стола женщину, я вспомнила, что в жизни она хлебнула горя. Муж ее давно скончался, дочь она тоже потеряла, а теперь еще и сына, непоседу Эйлуина, который предпочел жить и умереть в далекой Канаде. Синклер и я – вот все, что у нее осталось. Да еще «Элви». Спина бабушки до сих пор оставалось прямой, а манера поведения – бодрой и деловой, и, слава богу, она
