— Лучше, — согласился он, думая о том же по-своему. Вот идет он сейчас по этой хоженой- перехоженой аллее, и ему кажется, что он и не расставался с Леной, что не было той половины жизни, которая прошла без нее. Стало не по себе: прошлое вползало в настоящее, а настоящее отступало в прошлое.
Часы на соборе пробили десять. Тот же чистый, острый звук колокола, только ритм боя почему-то изменился, будто часы торопились сделать последний удар.
— Мне пора домой, — сказала Лена.
Он вздрогнул от неожиданности.
— Почему?
— Вот видишь, ты и забыл. В десять, по этому бою, мы начинали прощаться…
— Ну еще пять минут, — умоляюще сказал Брянцев, точно воспроизведя интонацию восемнадцатилетнего Лешки.
Лена улыбнулась.
— На недельку-две я сюда приезжать люблю, — сказала она. — Для меня это город воспоминаний. Город встреч с детством. С юностью. А они у меня были счастливые…
— Город первой любви… — добавил Брянцев.
— Это ты о ком?
— О нас с тобой, Ленок… Разве не так?
Она благодарно и растроганно взглянула ему в глаза и тут же отвела взгляд, словно боясь, что он увидит больше, чем ей хотелось.
— Я тебя ни о чем не спрашиваю, Алеша. Где ты, что ты, как ты. Нарочно не спрашиваю. Поступай так и ты… Давай немного поживем в нашем мирке. В том, прежнем… Ты завтра свободен?
— Как птица.
— Я тебя завожу по «нашим» местам. И проведем «наш» день. С утра до вечера. Согласен?
— Еще бы…
Подошли к заветному тополю. Брянцев хотел показать Лене их имена на коре, но было уже темно, отложил на завтра. Прислонился к нему спиной. Так он делал раньше, когда они целовались здесь.
Лена разгадала его намерение и не приблизилась. Махнула рукой на прощание и пошла. Потом остановилась, крикнула:
— Завтра в девять утра! Там же.
У людей романтичных утро отличается от вечера тем, что безжалостно разгоняет поэтическую дымку, восстанавливает трезвую ясность мысли. Как часто люди корят себя утром и за излишнюю откровенность, которую разрешили себе вечером, и за всплеск чувств, и за потерю контроля над собой, допущенные в состоянии приподнятости, таком характерном для вечерних часов.
Эту особенность Брянцев знал за собой, была она в годы юности и у Лены. Утром они становились чуть иными, более прозаичными, чем вечером.
Проснувшись в номере гостиницы рано и сразу, как собственно и подобает человеку, привыкшему к распорядку заводской жизни, Брянцев даже немного поежился, вспомнив вчерашний вечер. Он не представлял себе, как они встретятся сегодня. По сути, их связывала непрочная нить короткой, почти детской любви, а разделяла глубокая пропасть долгих лет разлуки.
За окном на безоблачном небе бушевало солнце, заливая город беспощадным светом.
Тщательно побрившись, Брянцев открыл чемодан, достал новую зеленоватую спецовку, припасенную для охоты. Кто знает, где они будут бродить, лучше чувствовать себя свободно. Надел кепку, в которой ходил на завод. «Вот бы перед Полиной Викентьевной щегольнуть в этом наряде!» — подумал он озорно, разглядывая себя в зеркале. Спецовка ладно сидела на литых плечах, и даже брюки выглядели не безобразно. «Для загородной прогулки сойдет», — махнул он рукой, почему-то решив, что Лена потащит его за город.
Но у нее была своя программа дня.
— Прежде всего в школу, — сказала она, появившись на «Углу встреч». — А за костюм ты молодец. В том, коричневом с искорками, ты выглядел чересчур торжественно. Как жених.
Утро подействовало и на нее отрезвляюще. Она избегала прямого взгляда и даже под руку его не взяла. Деловито шагала рядом, в простеньком ситцевом платье, в туфлях без каблуков, какие надевала в тех случаях, когда предстояло много ходить.
— Ты что-нибудь ел?
— Ага, — решительно соврал он.
— Не обманывай. Ну, не беда, перехватим что-нибудь на ходу.
Здание школы оставило Брянцева бесстрастным. Фасад его, перекрашенный в какой-то нелепый фиолетовый цвет, нельзя было охватить одним взглядом — его скрывали разросшиеся деревья.
«Слава богу, прошло вчерашнее наваждение», — подумал он, радуясь тому, что опять стал взрослым.
Вошли в подъезд школы. Елена объяснила суровой сторожихе, что когда-то они учились здесь и хотят посмотреть свой класс. Сторожиха милостиво разрешила пройти.
Поднялись на второй этаж, перед актовым залом свернули в коридор направо. На первой двери по- прежнему висела табличка «10-й «А».
Подчеркивая торжественность момента, Лена посмотрела на Брянцева долгим взглядом и открыла дверь. Прошла мимо доски к окну, села за крайнюю парту, оперлась подбородком на сплетенные пальцы. Это была ее обычная поза, когда она слушала урок.
Брянцев не без труда втиснулся за другую парту, положил руки, широко их раскинув (сосед его всегда жаловался, что он залезает на чужую территорию), и уставился на чисто вытертую доску.
Потом в одно мгновение, словно по команде, они взглянули друг на друга уголками глаз. Так переглядывались они тогда, с этого все и началось…
Он вспомнил, какого напряжения стоило ему не смотреть в ее сторону, а взглянув, оторваться от ее взгляда, и горячая волна ударила в сердце. Наваждение вернулось…
Сейчас он испытывал наслаждение оттого, что между ними не торчат головы учеников, что нет в классе преподавателя, который ловил их взгляды, что он может смотреть и смотреть, не отрываясь. В ту пору им не раз обуревало желание встать, подойти к ней и поцеловать у всех на виду, чтобы положить конец бесконечным перешептываниям и разговорам, что у них с Леной: любовь или дружба?
Любовь или дружба? «Ох, уж эти досужие педагоги и доморощенные школьные философы! Они полагают, что если мальчик и девочка не целуются, то это дружба, — чувство, допустимое в школе, а если целуются — это уже любовь, а значит, чрезвычайное происшествие». И сейчас, сидя за ученической партой и исступленно глядя на Лену, он понял, что физическая близость не является основным признаком любви, понял, что у него с Тасей, хотя они муж и жена, любви никогда не было.
Движимый порывом, который не мог и не хотел подавить, он поднялся и подошел к Лене.
Она рванулась к нему, прижалась щекой к груди. Так они и стояли среди класса, большие, взрослые люди, пока не услышали шагов сторожихи, встревожившейся за сохранность школьного имущества.
А потом, когда они шли по улице мимо здания техникума, которое до сих пор по старинке называли Мариинской гимназией, шли, потрясенные этим порывом нежности, Лена попыталась пошутить:
— Ах дети, дети, как опасны ваши лета…
И улыбнулась. Но улыбка получилась вымученной, грустной. Он тоже улыбнулся в ответ и тоже вымученно, грустно.
Поравнялись с Музеем истории донского казачества.
— Будем продолжать нашу программу, — официально, как бы встряхнувшись, сказала Лена, — хотя то, что произошло, честно говоря, в мою программу никак не входило.
В прохладном, тихом, словно погруженном в сон здании было пусто. Неподвижно сидевшие дежурные походили на восковые фигуры.
Поднялись на второй этаж, где были выставлены полотна Дубовского, завещанные в дар родному городу, полотна, на которые впервые обратила его внимание Лена. Он потом всегда вспоминал об этом и в залах Третьяковки, и в залах Русского музея. Он многим был обязан этой девочке. Даже пониманием музыки.
