не любят тех, кого приходится жалеть. Ты должен прийти ко мне не для меня, а потому что не можешь жить без меня. А я боюсь, что ты можешь. У тебя дел невпроворот, ты всегда занят. Я же… На работе я забываюсь, а все остальное время я мучительно ощущаю твое отсутствие. Хуже всего, что я не сплю. Все ночи напролет. Ночью совершенно теряю контроль над собой, и мне кажется, что схожу с ума. Засыпаю уже под утро от изнеможения, и тогда даже будильник не может разбудить меня. Купила другой, размером с тарелку, он еще приводит в чувство. Мне иногда хочется сказать тебе, что ты свободен от всяких обещаний. Но я боюсь, что ты не поймешь меня, решишь, что я не люблю тебя больше, не верю. Нет, люблю и верю. Но я схожу с ума…»
Брянцев закрыл тетрадь, осторожно положил ее на стол.
Мысли, одна за другой, одна мрачнее другой, вспыхивали в разгоряченном мозгу. Да, завод, да, люди. Но может ли он сбросить со счета любимого и любящего человека? Говорят, от любви не умирают. Возможно. Но замучить человека бесконечными обещаниями, отнять несколько лет жизни, иссушить, убить веру в людей — можно. А он еще спрашивал: «Что с тобой, Ленок? Почему исхудала? Не больна ли?» И проявил внимание: привез раков…
Вспомнив о раках, он похолодел. Надо немедленно увезти их и уничтожить все следы своего появления.
Окурки — в унитаз. Обсыпал унитаз пеплом. Вот черт, надо мыть… Вернулся в комнату. Конечно, так и есть. На полу пепел. Где веник? Ну куда женщина может спрятать веник? Нашел его за дверью в кладовой, подмел пепел в кучку, высыпал в ведро, но выронил пластмассовый совок, и он разбился. Улика присутствия постороннего человека в доме была налицо, и таким посторонним мог быть только он. Спрятал его за шкаф. Теперь очередь за раками. Положит в корзину одних — вылезут другие. Да еще норовят ухватить за палец. Сетку с корзины он сорвал небрежно, не подумав о том, что она может пригодиться. Пришлось искать нитки, связывать сетку. Потом ванну мыл, пол вытирал. Фу, все!
Весь в поту, словно разгрузил целый вагон, добрался Алексей Алексеевич до гостиницы и едва умолил принять живой груз в камеру хранения.
Вышел на улицу, постоял и пошел в аптеку которую по старой памяти москвичи называют Феррейновской, — Таисия Устиновна снабдила его целым списком лекарств для своих подопечных. Были в этом списке и лечебное белье, и детские туфельки двадцать восьмого размера, и конфеты «Снежок».
Однажды Брянцев устроил жене «страшную месть». Взял ее в Москву и заставил саму отыскивать нужные ей вещи. Таисия Устиновна сбилась с ног и невзлюбила столицу — шумно, сутолочно. Больше она с ним не ездила, но поручения навязывала. Даже когда он уезжал внезапно, как на этот раз, успевала сунуть в карман пиджака пространный список.
Сегодня Брянцев выполнял поручения жены без особого неудовольствия. Это помогало скоротать время. И все же он непрестанно думал о своем.
Если по каким-то признакам Еленка поймет, что он был у нее дома и читал дневник, наверняка что-то встанет между ними. Нельзя заглядывать в душу глубже, чем это тебе позволяют. Решение, которое определилось у него за эти часы активного, мучительного раздумья — рвать со всем, что им мешало, — будет в ее глазах не добровольным его решением, а вынужденным, выпрошенным, вымученным. Так к любимой женщине не приходят. Да и простит ли она вторжение в ее «святая святых», вторжение, которое противоречит всем этическим правилам? Однако он не сожалеет об этом. Теперь ему ясно: больше медлить нельзя. Заводская жизнь похожа на зубчатые колеса. Не успеет один зуб выйти из зацепления, как в него попадает другой. Удобного случая все равно не представится.
…Брянцев нажал кнопку звонка и не отпускал ее, пока Елена не открыла дверь. Она охнула, рванулась к нему навстречу, повисла на шее.
Алексей Алексеевич поставил в передней корзину, но Елена даже не обратила внимания на раков, стояла и смотрела на него ошалело-радостным взглядом. Он наверняка не понял бы этого взгляда, если бы не знал содержания дневника.
— Ну, что ты, Ленок, смотришь на меня, как на воскресшего из мертвых? — сказал он. — Мы же с тобой договорились: мы — неистребимы!
У нее повлажнели глаза, но она тотчас взяла себя в руки.
А позднее, когда они сидели рядом, плечом к плечу, призналась:
— Ты знаешь, Лека, у меня было такое чувство, будто ты ушел на этот раз навсегда, что нас уже нет… Я так и жила последние дни. И удивительно: обычно ты всегда находился возле меня, и мне казалось, что достаточно протянуть руку, чтобы прикоснуться к тебе. А тут вдруг ты исчез. Это было страшно…
Он понимал, что сейчас ему нельзя ограничиться обычными обещаниями. Надо сказать что-то весомое, убедительное. Но что? И он завел разговор о том, где они будут жить. Сибирск исключается, Москва тоже. Могут уехать на Украину, могут на Волгу, могут и в Азербайджан.
Они обсуждали предстоящий переезд так живо и подробно, будто для этого им был отведен только сегодняшний вечер. Лена принесла Валеркину школьную карту, и они путешествовали по ней из города в город. Она склонялась к Днепропетровску. Там много высших учебных заведений, у Валерки после окончания школы будет возможность выбора. А это не за горами, осталось два года. Алексея Алексеевича больше тянуло в Волжск. Там первоклассный, самый современный завод с большим будущим. Но с ее доводами приходилось считаться.
Елена отдавала себе отчет в том, что все это произойдет не завтра и даже не через полгода, но путешествие по географической карте снова вселило в нее уверенность в том, что Алексей тверд в своих намерениях.
И все же не удержалась, спросила:
— Ты что, пришел к какому-то определенному решению?
— Да, возвращаюсь на завод, тотчас подыскиваю себе комнату и перебираюсь. А назавтра иду с повинной в райком.
— Ох, Алеша, — только и проговорила Елена, и он не понял, чего больше было в этом возгласе — радости или тревоги.
Утром, в самый разгар сказочного пиршества, когда на столе в кухне уже выросла целая гора ярко- красных рачьих панцирей, приехал из пионерского лагеря Валерка. Загоревший, исхудавший («На чем только штаны держатся», — сокрушалась Елена.), он был несказанно доволен тем, что удалось вырваться в Москву. Чмокнул в щеку мать, протянул свою тонкую руку Брянцеву.
— Я только до вечера, мама! Приехали с завхозом купить кое-что для самодеятельного спектакля. Ну и пылища по дороге! Пошел отмокать…
— Только не долго. Десять минут — не больше. Мне на работу, — сказала Елена.
Уже из ванной Валерка крикнул:
— Обо мне не забудьте, хоть пару оставьте!
«Не пойду сегодня в институт! У меня есть переработка, позвоню, предупрежу — и все», — решила Елена.
Она заглянула в холодильник — Валерку кормить нечем. Надо сбегать в гастроном. Схватила сумку и ушла.
— Как твоя музыка? — спросил Алексей Алексеевич через дверь Валерку, хотя и знал от Елены, что он бросил Гнесинское училище, решив, что у него нет призвания к музыке.
— Так же, как и марки, — беззаботно ответил Валерка.
— Терпения не хватает?
— Увлечения.
— Это важный довод. Не лепись к делу, которое тебе двоюродное.
Валерка не отличался постоянством интересов. Он переболел всеми мальчишескими увлечениями. Коллекционировал спичечные коробки, марки, открытки, перья, писал стихи, занимался авиамоделизмом, но быстро ко всему остывал. У него были музыкальные способности, и Елена прикладывала все силы, чтобы задержать его в училище. Любовь к музыке она воспитала, но, заставляя его много играть, перестаралась. Валерка взбунтовался и в седьмом классе оставил музыку совсем. Одно время он вообразил, что будет
