себя совершать этот суровый акт.
А вот Ракитину принять согласился. Она подкупила своей честностью, заявив, что ученых степеней добиваться не будет, следовательно, не будет и балластом в науке.
Честность. Это качество Дубровин считал непременным для ученого и ценил его наравне с талантом. Его учителем был знаменитый Лебедев, человек огромного ума и неотразимого обаяния. Это он привил своему ученику смелость в экспериментировании, умение искать на главном направлении, ненависть к нечистоплотности всякого рода, особенно в науке.
К тому же Дубровин был творчески плодовит и щедр. Родится в голове идея, разработкой которой ему заниматься недосуг или несподручно, он отдает ее любому и ничуть об этом не жалеет.
Была у него, правда, слабость: не любил, когда забывали упомянуть о нем как об авторе идеи. В таких случаях он сам напоминал о себе, иногда деликатно, исподволь, а иногда и без обиняков. Над этой слабостью посмеивались, но ее охотно прощали. Прощали еще и потому, что Дубровин отличался удивительным бескорыстием. Став кандидатом химических наук в молодые годы, когда работал на производстве, он не стремился получить докторскую степень — не считал возможным затратить на это два- три года, не хотел отрываться от неотложных дел, от творческих замыслов. Такая непрактичность создала ему репутацию чудака, но чудачества подобного рода лишь увеличивают уважение. И тем не менее самолюбие Дубровина не раз страдало. Нет-нет и напомнят ему в споре на какой-нибудь дискуссии высокопоставленные коллеги, за отсутствием других аргументов, о различии в ученых званиях. Правда, об этом им тотчас приходилось жалеть. Дубровин не грубил, не разил язвительной иронией, а начинал развенчивать своих противников, вскрывая степень их осведомленности в предмете спора. Он не терпел людей, изрекающих, как оракулы, голые истины. Он требовал доказательств. Проявляя в этих схватках блестящую эрудицию, убедительно демонстрировал, как не соответствуют иногда звания знаниям.
Доктором наук он стал только потому, что институт возбудил ходатайство о присвоении ему ученой степени honoris causa — без защиты диссертации, по совокупности научных заслуг. И это произошло четыре года назад, когда ему стукнуло шестьдесят.
Дубровин отличался не только завидной способностью «выдавать» свои идеи, но и тем, что всячески поддерживал чужие. Его очень заинтересовал сибирский антистаритель, а мысль Ракитиной подвергнуть облучению шину, имеющую в составе ИРИС-1, показалась по меньшей мере заманчивой.
Начало выкристаллизовываться решение. Но, чтобы не допустить сгоряча ошибки, он притормозил себя, занялся другим — стал просматривать отчеты заводских лабораторий. Потом вызвал сотрудника отдела технической информации.
— Ну как вы можете просиживать штаны и ждать, пока заводы сами пришлют отчеты или сами запросят помощи? — набросился он на молодого инженера, едва тот переступил порог. — Они могут и не прислать и не запросить, одни — по недомыслию, другие — из ложно понимаемого заводского патриотизма, — мы, мол, сами не лыком шиты. Надо выискивать важнейшие исследовательские работы, нацеливать на них наших научных сотрудников. А они должны помогать производственникам и учиться у них выбирать конкретные темы. На заводах делают только то, что нужно, и нужно быстро. Надо превращать заводские лаборатории в наши опорные пункты. Возьмите, к примеру, ярославский завод. Там самостоятельно решают такие проблемы, которые и нас украсили бы.
Инженер внимательно слушал, вежливо кивал головой в знак согласия, но ничего не предложил. Он пришел в исследовательский институт прямо со студенческой скамьи и еще не проникся уважением к «заводской» науке.
Не спросив его согласия, Дубровин сказал, что выхлопочет ему командировку на сибирский шинный и постарается держать там до тех пор, пока он не научиться черпать пригоршнями богатства из неистощимой копилки рабочего опыта.
Отпустив инженера, принялся составлять докладную записку об отделе технической информации — какой он есть и каким по его мнению должен быть. Вторгаться таким образом в чужие дела считалось неэтичным, но для Дубровина главным критерием этичности поступка была польза, которую этот поступок мог принести.
Докладная не получалась. Мысли то и дело возвращались к сибирскому антистарителю. Стыдно медлить с решением проблемы, столь важной для всей резиновой промышленности. Но что он может сделать? Выше себя не прыгнешь. А если прыгнуть? Если взять и обуть сибирскими покрышками несколько машин, которые ему выделили для испытаний? Правда, тогда он получит меньше данных по испытаниям своих радиационных шин. М-да! И все-таки стоит этим пожертвовать. Была не была. Но какой разразится скандал. Он затратил много усилий, доказывая, что ему необходимы именно пятнадцать машин. Ему дали сначала десять, потом две, потом еще две. Последней, пятнадцатой, он добивался почти месяц. И после всего передает несколько машин чужому дяде. Неприятностей не оберешься. Однако придется ими пренебречь. Очень уж интересная штука сибирский антистаритель.
И теперь, уже торопясь, чтобы отрезать себе пути к отступлению, Дубровин вызвал Сибирск, рассказал о своих планах Брянцеву и попросил, чтобы Целин выслал ему образцы ИРИСов всех марок для всестороннего исследования и комплекты шин для испытаний. Предупредил: за выполнением надо проследить, потому что Целин — экземплярчик своеобразный: истерически активен, когда сталкивается с сопротивлением, и чрезвычайно медлителен, когда встречает поддержку.
Глава двадцать третья
Не было на заводе человека, которого бы так удручало исчезновение Кристича, как Дима Ивановский. До организации общественного института они не знали друг друга. Институт не только познакомил их, но и сблизил. Они стали друзьями.
По характеру это были разные люди. Кристич — живой, подвижный, словоохотливый, с душой нараспашку, располагал к себе с первого взгляда. Дима Ивановский размерен в движениях, молчалив, собран. Нужно было как следует узнать этого парня, чтобы по достоинству оценить. Говорил он чрезвычайно мало. «Пять слов в неделю», — шутили товарищи. Но если уж что-то задевало Диму за живое, если добирался он до трибуны, у него автоматически включалась высшая скорость. Тогда только успевай слушать. Скромностью он отличался непомерной и недооценивал себя. В школе увлекался электротехникой, электроникой, радио, но заглянул как-то в курс электротехники для втузов, испугался сложности математических формул и решил, что это не для него. Посоветовался с приятелями — и пошел сборщиком на шинный завод, — работа замысловатая, интересная. Однако старое увлечение было живуче. Дима постоянно мастерил радиоприемники. Его аппарат занимал целый угол, но работал лучше, чем любой фирменный и по избирательности и по звучанию — три динамика, включенных одновременно, в совершенстве воспроизводили звук.
От скромности его лечили все, как от болезни. И мастер по сборке, у которого Дима освоил дело в фантастически короткий срок — через неделю он уже собирал шины самостоятельно, — и Целин, дававший ему самые сложные задания в институте, и Брянцев, не упускавший случая, чтобы похвалить его. Лечил и Саша Кристич — заражал друга своей уверенностью.
Похвалы на Диму действовали своеобразно. Он считал, что в них только половина правды, и лез из кожи вон, чтобы сделать их полной правдой.
Он не стеснялся, закончив смену, остаться в цехе и часами наблюдать за работой других сборщиков, подмечая все, что давало возможность экономить секунды. Поездив по заводам, освоил лучшие приемы лучших сборщиков, а научившись безукоризненно работать, сам стал учить других. И мало того, что учил показом, — составил подробнейшее описание отобранных им приемов. Так родилась книжка, небольшая, но емкая и очень полезная.
Последнее время Дима был одержим мыслью создать сборочный станок, в котором сочетались бы все достижения отечественной и зарубежной техники. Обдумывая его и разрабатывая за чертежной доской, он сосредоточивал максимум внимания на том, чтобы сборщик за станком не терял ни мгновения, чтобы доставал все необходимое, не делая и шага. Борьба за секунды для него уже давно кончилась, он искал
