могла бы уже затянуться, но он усердно растравливает ее кислотой.
От долгого лежания на жестком соломенном тюфяке болят бока. Тюрморезов поднимается, выходит в коридор. В кабинете врача идет прием больных. Дверь приоткрыта, Тюрморезову видна почти вся небольшая комната, полная людей. Осматривает больных бельгийский врач Кюперс — высокий, седобородый старик. Справа за столом врача сидит русский переводчик Меницкий, а слева немецкий санитар ефрейтор Дерфель, контролирующий работу врача. Кюперса можно было бы и не контролировать, он служит немцам не за страх, а за совесть. Из десяти больных дает освобождения двум-трем — не больше. То и дело из кабинета доносится его громкий, сердитый голос: «Але, работать!»
Первое время прием больных вели еще два бельгийских врача, Фаллес и Декстерс. Они освобождали от работы всех, кто приходил в лазарет, больных и здоровых. Каждый день тогда не выходило на работу до двухсот военнопленных. Гитлеровцы переполошились, в лагерь приехал немецкий врач, осмотрел больных и из двухсот сто семьдесят отправил в шахту. Фаллесу и Декстерсу, к большому удовольствию Кюперса, запретили вести прием больных в лагере и перевели их в амбулаторию шахты. Кюперс теперь хозяйничает в лазарете один.
К столу врача робко приближается очередной больной, держит в руках серую, наполовину истлевшую рубашку. Все его исхудавшее тело усыпано огромными красно-синими фурункулами. Фурункулезом страдают почти все пленные. Ночами в бараках не утихает стон, люди, измученные тяжелой работой, не могут уснуть.
Кюперс окидывает прищуренным и каким-то хищным взглядом тело больного, поворачивает его спиной к свету. Не отрывая глаз от спины больного, берет скальпель и коротким, резким движением руки запускает его в тело больного. Пленный исступленно кричит, изгибается от боли, тело его покрывается потом, но Кюперс только крепче стискивает плечо больного и, прищелкивая от удовольствия языком, снова и снова запускает тонкий блестящий нож. Исполосовав спину пленного, Кюперс толкает его:
— Але, работать!
У стены, молча, с ненавистью наблюдая за Бородой, как зовут Кюперса в лагере, стоят человек десять-двенадцать пленных. Во рту у них торчат термометры. Немецкий санитар, лично измеряющий температуру, не разрешает ставить градусники под мышку.
— Эти русские шельмы нагоняют температуру! — ругается он. — Ловко подстукивают, канальи… Но меня не проведешь, нет!
Но санитара все-таки надувают. Отправляясь в лазарет, пленный наполняет кипятком фляжку и прячет под куртку. Улучив момент, он берет в рот немного горячей воды. Вставляя в рот градусник, одновременно сглатывает воду. Температура тридцать девять с десятыми…
У двери стоит татарин Семенов. Он потирает плечо, морщится от боли и тихо стонет. Все плечо у него синее. «Здорово парень работает!» — усмехается Тюрморезов, наблюдая за Семеновым. Тюрморезов знает, как делаются такие «ушибы». Надо только достать синий и коричневый карандаши, умело натереть… Рядом с Семеновым с забинтованной рукой стоит Павел Яковлев. Худое, изможденное лицо его мертвенно бледно. Яковлев подставил под колесо вагонетки левую руку. Сорвало ногти, мясо до костей… Так делают многие. Лучше изувечить руки, чем этими руками добывать врагу уголь.
В лазарет идут и идут люди. Всех сразу к врачу не пускают, пленные толпятся в коридоре. Появляется старший лейтенант Дубровский. Дубровский — единственный, кто получает указания непосредственно от Тюрморезова. Даже старшие групп и звеньев не знают, что Тюрморезов в руководстве подпольной организации.
Они отходят в конец коридора. Дубровский информирует о делах на шахте, получает новые задания. Лазарет — самое безопасное место для таких встреч.
Из кабинета врача выходит переводчик Меницкий.
— Ну, как с этим? — спрашивает Дубровский, показывая на него взглядом.
— На разговор не идет. Не прощупаешь… Кажется, сволочь.
Кюперс орудует с такой быстротой, что через полчаса прием уже заканчивается. Четверо больных, и среди них Яковлев, остаются в лазарете. Меницкий отводит их в палату.
Кюперс и немецкий санитар, громко споря, покидают лазарет. Из-за двери, озираясь, выходит военнопленный. Убедившись, что ни Кюперса, ни ефрейтора нет, он идет к палате, машет рукой Меницкому. Тот выходит в коридор.
— Что вам?
— Друг, устрой освобождение. Ты же можешь… У меня сигареты есть. Я сам некурящий. Вот, целая пачка!.. — пленный лезет в карман.
— Я не даю освобождений. Их дает доктор Кюперс. Ступайте!
Меницкий поворачивается, прямой, негнущийся, и, высоко держа голову, направляется в палату.
— У, стерва! — зло плюет пленный и уходит из лазарета.
Тюрморезов, проводив Дубровского, останавливается у окна, с неприязнью думает о Меницком: «С этим не договоришься…» А как много мог бы сделать он для подпольной организации. Он переводчик, ведет всю картотеку с историями болезней, составляет и передает в канцелярию списки освобожденных. Он ежедневно встречается с Фаллесом и Декстерсом, членами Белой бригады, в амбулатории шахты. Через Меницкого подпольная организация могла бы установить оперативную и безопасную связь с Белой бригадой. Но Меницкий держится обособленно. Живет он отдельно, в лазарете, общается главным образом с немецким санитаром и избегает всяких разговоров
С улицы донесся крик. Тюрморезов, вздрогнув, приник к окну. Напротив лазарета — тюрьма. Там пытают пленного. Гитлеровцы, не в силах сломить сопротивление русских, звереют все больше. В тюрьме пленных избивают до полусмерти, пропускают через тело электрический ток, щипцами вырывают ногти, выворачивают суставы.
Снова крик, страшный, душераздирающий. Тюрморезов вцепился в раму с такой силой, что пальцы побелели, его затрясло.
— Палачи, что они с ним делают, палачи!..
— Отойдите от окна, зайдите в палату! — послышался сзади голос Меницкого.
Тюрморезов резко повернулся.
— Сейчас же зайдите в палату! — строгим голосом повторил Меницкий. Бледное лицо его было непроницаемым, казалось каменным. Сквозь большие очки в роговой оправе требовательно, властно смотрели острые светлые глаза.
Тюрморезов смерил Меницкого ненавидящим взглядом, пошел в палату.
Спустя несколько дней, выйдя из лазарета, Тюрморезов говорил о Меницком с Тягуновым.
— С Меницким мы не договоримся. Я в этом убедился. Надо заменить его. Там должен быть наш человек.
— А я все-таки не теряю надежды, — возразил Тягунов. — Меницкий нужен нам, нужен! Держится он обособленно, не идет на откровенный разговор, это правда. И его постоянное общение с немецким санитаром и с этим Бородой… Все это, действительно, настораживает. Но мы установили его прошлое. Меницкий — ленинградец, с «Электросилы». Работал начальником пирометрической лаборатории, добровольцем пошел в народное ополчение. Как он попал в плен? Нам это тоже известно. Взяли тяжелораненым… Нет, Меницкий честный человек и будет с нами!
— Сомневаюсь. Пристроился в лазарет и…
— Меницкий не использует своего положения в личных целях! Он заботится о больных, достает для них продукты. Нет, такой человек не может стать сволочью… — Тягунов минуту молчит, морщит большой лоб и произносит решительно: — Меницкий должен быть в организации!
На другой день, вечером, Меницкий пришел в канцелярию со списком освобожденных от работы. В канцелярии, кроме Ременникова и Тягунова, никого не было.
Меницкий сухо поздоровался и молча протянул Тягунову список, намереваясь сразу же покинуть канцелярию.
— Вы торопитесь, Леонард Фортунатович?
— Не очень, а что? — в голосе Меницкого настороженность.
— Я хотел вместе с вами разобраться в списках освобожденных. У меня тут какая-то путаница.
