Рассказы и истории

оставить эту тему открытой для обсуждения, но, поскольку никто из присутствующих не выказал желания предложить правильный курс действий в таких печальных обстоятельствах, он самостоятельно попытался восполнить этот недостаток примечательным заявлением: «Она много о себе воображает, не то что некоторые».

Тем временем Поэт сидел за столом и чему-то улыбался, попивая пунш; его единственная реакция на внезапное исчезновение собеседника заключалась в том, что он налил себе новый бокал и сердечным тоном произнес: «Ваше здоровье!» — кивнув в ту сторону, где еще недавно сидел официант. Потом он ободряюще воскликнул: «Правильно, правильно!» — и попытался грохнуть кулаком по столу, но промахнулся. Казалось, он глубоко заинтересовался темой «сердца, удрученного заботой» и даже с хитрым видом подмигнул два или три раза, как будто показывая, что он может многое рассказать об этом, если захочет. Но вторая фраза подвигла его на речь, и он сразу же прервал подземный монолог официанта экстатическим отрывком из стихотворения, которое только что сочинил.

Пусть мир жестокий причиняет муки,
Прекраснейший букет попал мне в руки,
Когда тебя я выбрал, моя Сьюки!

Неужто не нашла достойного ты варианта
И обручилась — с кем… с официантом!
Ужели Шмиц тебе немил, с его талантом?

О нет! Отвергнут был официант влюбленный,
И ты теперь, с главою преклоненной,
Поешь о том, когда придет твой нареченный.

Пока официант, тупой и полный гнили,
Мечтал владеть тобой, нежнейшая из лилий,
Он наконец пришел, твой долгожданный Вилли.
Пусть эта музыка послужит нам порукой, —
Ведь Шмиц, будь он король иль нищий однорукий,
Всегда живет в душе у верной Сьюки!

Он сделал паузу, ожидая реакции слушателей, но громкий храп, доносившийся из-под стола, был единственным ответом.

Глава IV ЭТО КОНЕЦ? «НИКОЛАС НИКЛБИ»

Купаясь в сиянии утреннего солнца, морские валы с шумом разбивались у подножия утеса, вдоль которого шел Поэт, погруженный в собственные мысли. Возможно, читателя удивит, что он до сих пор не смог поговорить со своей возлюбленной Сьюки; читатель захочет узнать причину, но его вопросы будут тщетны. Неукоснительно точная запись развития событий — исключительная обязанность историка; если бы он пошел дальше и попытался проникнуть в скрытые причины вещей, отвечая на вопросы «как?» и «почему?», то нарушил бы границу метафизического царства.

Поэт достиг возвышенности в конце гравийной дорожки, где обнаружил скамью с превосходным видом на море и устало опустился на нее.

В течение некоторого времени он мечтательно озирал морские просторы, а потом, осененный внезапной мыслью, достал из кармана маленькую записную книжку и приступил к правке и завершению своего последнего стихотворения. Он медленно бормотал себе под нос слова «смерть — твердь — круговерть» и нетерпеливо притопывал ногой.

— Ага, это сойдет, — наконец произнес он со вздохом облегчения. — Путь будет «круговерть».

Его ладья исчезла в сердце бури,
Попавши в роковую круговерть,
Средь рифов, утопающих в морской лазури,
Его к себе навек призвала смерть. —

Вторая строка удалась особенно хорошо, — восторженно продолжал он. — Кроме того, соблюден принцип аллитерации Кольриджа — в—р., в—р. — «попавши в роковую круговерть».

— Берегись, — грянул ему в уши грозный голос. — Все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя… Нет, даже не пытайся, мы крепко тебя держим.

Последнее замечание относилось к телодвижениям Поэта, естественным образом возмущенного поведением двух незнакомцев, неожиданно схвативших его сзади за шиворот.

— Он сознался, констебль. Вы его слышали? — произнес голос первого человека (который с гордостью носил благозвучное имя Маггл и которого будет излишне представлять читателям как старшего путника в главе I). — Его жизнь теперь не стоит даже этих слов.

— Прекратите, — с жаром вмешался другой голос. — Мне кажется, что этот джентльмен — начинающий поэт.

— Что… В чем дело? — выдохнул наш несчастный герой, к которому вернулся дар речи. — Что вы хотите сказать, Маггл?

— Что я хочу сказать? — рявкнул его бывший друг. — Гораздо интереснее, что ты хочешь сказать, если уж речь зашла об этом! Ты убийца, вот кто ты такой! Где официант, с которым ты был вчера ночью? Отвечай!

— Кто… официант? — медленно повторил Поэт, все еще ошарашенный внезапностью своего пленения. — Он просто упал…

— Это мне известно! — выкрикнул неверный друг, моментально подскочивший к нему и схвативший его за горло, чтобы заглушить окончание фразы. — Упал в воду и утонул, констебль! Я говорил вам — и кто же это сделал? — продолжал он, ненадолго ослабив свою хватку, чтобы получить ответ.

Ответ Поэта, насколько можно судить (поскольку он был отрывочным и бессвязным, в промежутках между приступами кашля), звучал следующим образом: «Это была моя… моя… вы убьете меня… вина… я говорю, вина… вы меня задуши… я дал ему…»

— Полагаю, дал ему пинка, — заключил допрашивающий, снова перекрывший скудный доступ воздуха в легкие своей жертвы. — И тот конечно же полетел вниз. Я слышал, кто-то упал с моста сегодня ночью, — продолжал он, повернувшись к констеблю. — Без сомнения, это несчастный официант. Теперь послушайте меня! Я больше не считаю этого человека своим другом: не жалейте его, констебль! Не вздумайте отпустить его, чтобы пощадить мои чувства!

В это время поэт издал несколько судорожных звуков, которые при внимательном прослушивании можно было перевести так: «Пунш…[10] это было уже… слишком много для него… поэтому он… он…»