— А вот, — продолжал он, — кремешки из Вифлеемской пещеры, помогают всякой жене при родах, столочь их только и выпить в чарке горилки.
Теперь уже женщины потянулись за этим чудодейным снадобьем и при помощи мужей и братьев добыли себе по камешку.
— А вот колючки с терновника, — объяснял дальше странник, — что на главе Христовой был. Если хоть крохотку этой спичечки зашить кому-нибудь в одежу, то будет тот такие муки терпеть, каких и сатана не придумает. А вот кусочек от древа Иудина, кто проглотит его, тот неминуемо удавится.
Тамара невольно почувствовал какую-то внутреннюю дрожь при этих словах и заявил сейчас страннику:
— Этих вещей, которые идут на пагубу человеку, ты, старче Божий, не смей раздавать, мало ли кому во вред их может направить злоба людская.
— Справедливо слово твое, ясновельможный пане, — ответил странник, — я и сам их берегу только для показу крещеному миру. А у меня больше припасено «святощив» на добро всякому. Вот Богородицыны кораллы от лихорадки «пропасныци», вот ливанский орешек от глаза, а вот гвоздь с креста Господня от всякого поранения.
Молодой послушник впился в глаза Тамаре и следил за выражением лица его при всякой фразе странника, от его внимания не скрылся страх Тамары при объяснении странником значения шипов терновых и древа Иудина, а также и блеснувшая в глазах есаула радость при последней фразе.
— А вот живящая и целющая вода из слез Богородицы, — поднял пузырек странник, — всякая рана от нее заживает.
— Вот, пане есауле, как раз для твоей раны снадобье, — отозвался стоявший ближе к Тамаре хорунжий.
— Пустое! — бросил небрежно Тамара, вспыхнув почему-то от смущения.
— А, пан есаул ранен? Когда, где? — заинтересовались и другие офицеры, обступая Тамару.
— Да, царапнул кудлай на охоте, — неохотно ответил Тамара.
— Когда ж вельможный пан охотился? Где? Мы и не знали! — недоумевали товарищи.
— Да… на днях… сам тайком поехал, дали знать, что берлогу обошли.
— Вот за это и кара, что от товарыства скрыл, — упрекнул хорунжий.
Молодой послушник вслушивался в этот разговор, снедаемый ужасными подозрениями; он не выдержал и толкнул локтем странника.
— Испробуй, ясновельможный пане, испробуй, на Бога, — стал и странник просить, кланяясь низко, — вот хоть «трошечкы» дай помазать, и к вечеру, увидишь, заживет, словно корова языком слижет.
Тамара упрямился и не хотел развязывать повязки, но соблазн был велик, да и товарищи настаивали. Он подошел к страннику и, отсунув назад черный платок, обнажил край раны. Послушник впился глазами в нее и сразу заметил, что рана не рваная, а рубленая, очевидно — от сабли или ятагана, а не от когтей зверя; но Тамара, заметя много любопытных глаз, тотчас отдернул руку, не допустив и прикоснуться к ней «цилющою» водой.
— Нет, не нужно, — сказал он решительно. — А что этот послушник у тебя немой, что ли? И слова одного не промолвил, а только глазищи на меня пялит.
— Просим прощения! Видите ли, милостивый пан, — произнес таинственно, а вместе и заискивающим тоном странник, — он такой блаженненький… не от мира сего: все молчит, да Богу молится… А Господь изыскал его ласкою, дал ему дар пророчества; только он редко когда его проявляет… А вот, коли он уставится на кого глазами, то уж не даром: значит, Господь ему надыхает видение: уж если он присматривается к кому, то значит, долю того человека видит… и не темная, прости Господи, сила ее указует, а перст Божий.
Тамара бросил пытливый взгляд на послушника и, загоревшись желанием узнать свое будущее, произнес озабоченно:
— Во всяком случае, люди Божьи, мне вас нужно кой о чем допросить, а потому прошу следовать за мною. Не бойтесь, впрочем, — ничего худого вам не будет, — добавил он ласково для успокоения толпы и странников.
Старший из них завязал снова разложенные реликвии в свою котомку, вскинул ее за спину и, согнувшись покорно, пошел вместе с послушником вслед за Тамарой.
Сначала они вступили в обширные, светлые сени гетманского замка: стены этой комнаты были украшены щитами и перекрещенными копьями, а мебель в ней была точеная, деревянная, раскрашенная и раззолоченная на московский манер; у входных дверей стояли две небольших пушки. Пройдя парадные сени, Тамара завернул в какой-то полутемный, длинный покой, оканчивающийся низкой дверью.
Странники вошли вслед за есаулом в эту дверь и очутились в небольшой горенке, обставленной сплошным низеньким диваном с разбросанными по нему подушками; один угол ее был увешан иконами, перед которыми теплились три лампады. Из небольшого окна пробивался дневной свет и, смешиваясь с красноватыми отблесками лампад, ложился причудливыми тенями на дальних углах.
Тамара опустился тяжело на диван спиной к свету, а странники остановились у двери и стали усердно креститься на иконы.
— Ты мне дай и терновых шипов, и Иудина древа, и «цилющои» воды: я тебе заплачу, — перевел тяжело Тамара дыхание; порывшись в кошельке, он достал увесистую серебряную монету и протянул ее страннику.
— Ах, ясновельможный пане, не достоин я, грешный, таких щедрот, — возразил тронутым голосом странник, — да и как же такие страшные «святощи» давать в руки людям. Ведь ясный пан сам говорил…
— Да, говорил, — прервал его раздраженным голосом Тамара, — оттого-то я и прошу их, чтобы они не попались в руки какого-либо лиходея… Наконец, я приказую, чтобы эти опасные вещи были вручены мне на хранение.
— Панская воля, — ответил смиренно странник и передал два мешочка да небольшой пузырек в руки есаула.
— Возьми же талер, да вот еще один, — подал есаул страннику две монеты, — а вот теперь пусть малец расскажет что-либо про мою долю, что ждет меня впереди и чего я должен стеречься?
— Скажи, отроче, — обратился и странник к послушнику, — если Господь тебя вразумил.
Послушник начал читать тихо молитвы и часто креститься, глядя безумными глазами не на Тамару, а словно через него куда-то в безвестную даль. Тамаре стало жутко от этого взгляда, от этих беззвучных слов, слетавших с побелевших губ послушника, и он приподнялся с места, объятый суеверным страхом.
— Вижу, зрю прошлое твое, — начал тихо и невнятно послушник, — королевские чертоги, велелепие, чревоугодие, дьявольское плясание, пекельная роскошь, зависть змия, вожделения козлищ, ехидство жабы… Ой, суета сует и Каинский грех: брат на брата возста, друг на друга, ища ближнего своего погубити… Снова тьма; ничего не вижу… Ай, что это?
Не чертоги, а хижины, дикое беснование какого-то воинства, не паны уже, а чернь, бряцание бандур, сатанинское песнопение и сквернословие… О, снова зрю тебя и еще кто-то молодой, разъяренный… Какая- то отплата…
— Довольно! — остановил дрогнувшим голосом послушника Тамара, — он весь был бледен и дрожал; на его подбритом лбу крупной росой выступил пот. — Ты лучше скажи, что меня ожидает в будущем?
— Слава, торжество из торжеств! — воскликнул вдохновенно послушник. — Я вижу на тебе гетманскую мантию…
— Ай! — воскликнул порывисто Тамара, словно задохнувшись от недостатка воздуха, и схватился руками за грудь.
— Только стой, стой! — поднял руку послушник и провел ею по глазам, словно желая протереть их для ясновидения. — У тебя есть недруг… ты его считаешь помстителем… Так, так: вот он, рядом с тобою… молодой, пышный… но врази мои паче ближних сташа, а очеса мои слепотою крышася. Он, сей враг мнимый, — продолжал медленно послушник, вонзая свои очи в раскрытые широко от изумления глаза Тамары, — тебе потребен, ой зело потребен; он — ступени твои, по которым взбираться ты будешь к верховине счастья… Там, на верху горы, где зрю тебя в блеске — его уже нет… Ты сам аки солнце сияешь… но в пути тебе он потребен: и пока жив он, ты грядешь к славе, а если умрет — твой путь обрывается…
