В жизни обычной он вполне нормальный был: семья, дети, работа престижная – все нормально, но вдруг у кого-то муж покидает земную юдоль – Лукианов тут как тут, черное наденет и к вдове прямиком. Сядет у гроба любимого мужа и начинает сочувствовать, да так зажигательно, с такой скорбью, что вдова глазам не верит: а ведь в жизни так не дружили, вон как убивается, друг сердешный.
Все уже ушли, и родственники и дети, а он сидит и скорбит возле вдовы и руку ей сжимает, вдова говорит: «Идите домой, вас семья ждет». «Нет, – говорит Лукианов, – я с вами побуду, эта ночь вам принадлежит. Какого человека потеряли…» К утру вдова теряла чувство реальности, и Лукианов на волне сочувствия и скорби убеждал ее слиться с ним в экстазе для разрядки, чтобы в день скорби хватило сил пережить горе. Как человек интеллигентный, он делал это бережно и печально, не переходя грань дозволенного, никаких вольностей и извращений – достойно и мужественно. Вдовы всегда кричали от горя, но никто не мешал им страдать. «Как убивается!» – говорили родственники и жалели вдову, бьющуюся в руках соблазнителя.
На следующий день панихида и похороны. Лукианов поддерживал вдову и на поминках, говорил трогательные слова, скорбил. «Какого человека потеряли», «Не чокаемся» – и тут же нескорбным голосом, без паузы, командовал: «Передайте баклажаны!»
Потом закусывал основательно, после горячего тихо шептал вдове выйти из-за стола в ванную умыть лицо, опухшее от слез, и еще раз овладевал ею для ее же блага. «Так легче перенести потерю любимого», – уверенно и твердо говорил Лукианов. Он знал это из прошлого опыта с другими вдовами. После этого интерес его иссякал, вдовы звали его на девять дней и на сороковины, но Лукианов не приходил – считал свою миссию исполненной и не беспокоил вдов своим присутствием, не желал оскорбить воспоминаниями о случившемся страдающую душу.
Истоки его косвенной некрофилии лежат в его глубоко законспирированном прошлом: человек не айсберг, в глубине его не холодная пучина, а лава горячая. У Лукианова все началось с юности прыщавой, когда мама заболела резко: жила, а потом раз – и заболела.
Папа Лукианов больную жену в клинику сплавил, а сам стал открыто с бабой жить, мерзкой и здоровой. Сын видеть не мог, как угасает мать, плакал ночами, приходил к ней, но она уже никого не узнавала. Кололи ее препаратами, которые боль снимали, а вместе с болью уходила память о том, где она сейчас, она уже была по дороге туда, где ничего нет.
Мама умерла весной, а летом папа привел в дом эту женщину, она выбросила из шкафов все мамины платья, а папа убрал фотографии, и оказалось, что как бы мамы не было.
Лукианов жил с ними, сжав зубы, не прощая папе счастливого смеха на завтраке и в спальне. Он ненавидел его новую жену и не скрывал этого, она тоже не очень скрывала свое стойкое желание отправить его в интернат, чтобы его духу в доме не было.
Интернат был хороший, для детей разведчиков, выполняющих долг. Лукианов жил там не выезжая, остальные дети в выходные ездили домой, но он не ездил, не хотел видеть рожи этой бабы и папочки, вилявшего хвостом перед этой сучкой.
Перед выпускным вечером позвонила соседка и сказала, что папа умирает и надо с ним попрощаться. Он ехал на электричке, потом долго в метро и трамвае и со страхом зашел в свой дом, когда-то теплый и родной. Он долго стоял на площадке верхнего этажа, никак не мог собраться с духом.
Потом загудела сирена «скорой» и в подъезд вбежали врачи с баллоном кислорода и какими-то чемоданами, они вошли в квартиру, где он раньше жил, и вскоре вышли, потные и равнодушные, один толстый, видимо врач, сказал:
– На хера вызывать к покойнику! Ну что за люди?
Лукианов заплакал и понял, что он совсем один остался на этом свете, а папа, которого он терзал все эти три года, умер, и он больше никогда его не увидит. Он вошел в квартиру. В комнате сидел враг – бывшая жена посмотрела на него и заплакала. В этот момент он простил ее, и они заплакали вместе.
Потом была какая-то суета, появлялись люди, они шептались, уходили, отец лежал в спальне, и мальчик никак не мог заставить себя туда зайти.
К вечеру в квартире стоял гроб. В нем лежал непохожий и чужой мужик, совсем не тот, которого любил мальчик. К ночи в квартире остались вдвоем только мальчик и женщина, разрушившая его мир. Она сидела вся в черном возле стола и пила что-то из высокого стакана.
Верхние и нижние
Сергееву нужно было идти на панихиду, умер значительный человек: не друг, не начальник, не знакомый. Покойнику и при жизни было все равно, придет ли Сергеев к нему на похороны. На день рождения он Сергеева не приглашал, тот в список не помещался, а на панихиду не зовут – надо идти по зову сердца.
Сердце с утра молчало. Сергеев не любил похорон, сторонился, не любил фальшивое сочувствие и притворные слезы десятой воды на киселе, всех этих знакомых, слетающихся себя показать ослепшим от слез родным: мы здесь. А особенно не любил венки: «Такому-то от группы товарищей», и разговоры на панихиде о своих делах, и взгляды – а не пришла ли любовница, тварь бесстыжая, когда законная убивается?!
Подъезжающие лакированные железные саркофаги выгружали значительных людей. Челядь несла огромные венки, сами они шли загорелые и ничего в руках не несли – у них давно не было пальто и шапок. Какая пора года на дворе, их не беспокоило, они всегда могли оказаться зимой в лете и наоборот. Они заходили в ритуальный зал, быстро проходили около деревянного саркофага и думали: «Слава Богу, не я». Выражали скорбно соболезнование и выходили на свежий воздух, где начиналось самое главное: встречи с объятиями и поцелуями, с разговорами, не имеющими отношения к усопшему.
Сергеев не раз видел это и быстро прошел через скорбный зал, мимолетно посмотрел в сторону гроба и услышал в толпе две банальные сентенции: «Как хорошо выглядит покойник» и «Какого человека потеряли, мог бы жить и жить». Родственники, единственные люди, по-настоящему страдающие и потерявшие близкого, никого не видят и не слышат, и эти слова, абсолютно пустые и пошлые, только дополнительно их терзают.
На улице все стояли и ждали начала панихиды, но Сергеев ждать не стал – пошел в сторону метро, подальше от места, где одним уже все равно, а других мучает лишь один вопрос – кому же достанется наследство?
Сергеев в списке наследников оказаться не рассчитывал и пошел своей дорогой, грустно посетовав сам себе: человек ушел не старый, совсем не плохой, но так вышло, судьба и деньги здесь ни при чем.
В метро он растерялся еще перед кассой – не знал, сколько стоит билет. Женщина в окошке, из бывших инженеров, вынужденная работать, чтобы добавить к пенсии немного денег, сказала ему:
– А я могу вас обмануть, если вы не знаете цену.
Сергеев посмотрел на нее и понял, что никого она не сможет обмануть, даже если захочет. Она была ему ровесницей и здесь, внизу, она оказалась по воле судьбы, но никого не винит, живет, как в фильме своей молодости, где песня говорила ей: «Осень жизни, как и осень года, надо благодарно принимать». Вот она и принимала. А Сергеев не принимал: наверху надо бороться, и он еще пытается обмануть осень и очень боится зимы.
Под землей мир оказался абсолютно другим, все были в шапках и теплой одежде, у всех были сумки, рюкзаки и баулы, на ногах у всех обувь для преодоления препятствий, непогоды, кое-кто носил ботинки как средство самозащиты или нападения.
Все нижние носили все с собой, не рискуя оставить в своих домах, кто-то опасался, что не найдет по приходе домой своего имущества, некоторые просто не имели места, где это можно было оставить.
Они все были бледные, усталые, никто не смотрел по сторонам, не пытался изучать попутчиков, только контрольные взгляды на входящих и выходящих по поводу сохранности имущества. У молодых в ушах играла музыка, своих мыслей не хватало, а музыка заполняла вакуум и объясняла, как жить на простом примере исполнителей, которые знают и дают в текстах немудреные советы типа «напитки покрепче, слова покороче».
Загорелые лица в метро тоже были, их загар был природный, они прятали от всех глаза, боялись милиции и граждан за свой неместный вид и желание заработать копейку. Ими брезговали, иногда били, реже убивали, но не любили одинаково и нижние, и верхние.
Сергеев ехал далеко и пытался для быстрого перемещения во времени обозреть окрестности нижнего
