его, но укушенный язык подсказал выход. Андрей полосовал левую руку финкой, боль проясняла рассудок, и человек продолжал ползти вслед за садящимся солнцем, успевая удивляться тому, почему из порезов так мало выделяется крови.
Но ночью сон выбил капитана даже из этого самоубийственного графика передвижения. Взошедшее солнце светило уже во всю мощь, а Андрей никак не мог заставить пальцы взять рукоять финки или просто подтащить канистру к губам. Капитан Олеников умирал.
Нет, в голове Андрея не наступило прояснения, он не видел себя с момента рождения до момента выхода в последнее путешествие - ничего этого не было. Только простые мысли о том, какой же он дурак, что поперся в такую даль, о том, какие дураки совершили Обмен четырнадцать лет назад, о том, нафига вообще пришельцы приперлись на нашу планету. Все эти, здравые, в общем-то, раздумья медленно формировались в голове капитана на непрекращающемся фоне, состоящим из отрывочных фраз, слов, какой-то музыки, звуков большого города. Андрею казалось, что он лежит и размышляет не в безжизненной пустыне, а в палате госпиталя, окна которого выходят на оживленную улицу, с прогуливающимися прохожими, играющими детьми, проезжающими машинами. Вот к капитану, лежащему на чистых прохладных простынях, подходит доктор, молча внимательно осматривает пациента, а затем, вздохнув и пробормотав что-то неразборчивое, начинает снимать с левой ноги капитана добротный и еще не до конца разбитый армейский ботинок. Андрей молча наблюдает за действиями
