«Океаном» находилось только три судна, вооруженных семьюдесятью четырьмя пушками — «Редутабль», «Темерар» и «Модест». Два других корабля шли по независимому маршруту, один из них направлялся в Рошфор, второй — на Канарские острова.
Боскавен докладывал: «Я вел преследование всю ночь, утром 19-го увидел только четыре паруса, которые направлялись в Лагуш».
Не имея возможности скрыться от своих преследователей, но твердо решив не сдаваться, Ла-Клю направил свой великолепный флагманский корабль на скалы. На борту развевался флаг, все паруса были подняты. «Все мачты оказались сбиты и упали через нос корабля», — докладывал наблюдавший Боскавен.
«Редутабль» последовал примеру французского флагмана. Но «Темерар» и «Модест» бросили якоря под огнем пушек нескольких португальских батарей в заливе Лагуш. Чудовищно нарушая нейтралитет Португалии, Боскавен направил свои корабли в порт, чтобы взять французские суда в качестве трофеев.
«Океан» и «Редутабль» предали огню там, где они находились. Похоже, на борту «Океана» осталось очень много пороха, так как Олауда Эквиано писал следующее: «Около полуночи я увидел, как взорвался „Океан“. Взрыв был невиданной силы. Мне никогда не доводилось видеть подобную сцену. Менее чем за минуту полночь от сияния пламени на ограниченном пространстве превратилась в день. Это сопровождалось страшным грохотом ужаснее грома. Казалось, что было видно даже самую крошечную частичку творящегося вокруг нас».
Карне Марсена и его офицеров взяли в плен, Ла-Клю избежал участи пленного, бежав в Лиссабон на куттере. Лагуш стал потрясающей победой Британии. Французы потеряли пять кораблей и 500 человек убитыми и ранеными. Потери Боскавена составляли 252 человека. Но решающее значение этой победы заключалось в ее стратегических последствиях. Теперь Конфлан остался один против сплоченного могущества Королевского Флота. Шансы на успешное вторжение французов значительно сократились.
Не найдя два остальных французских корабля, Боскавен доложил о своем успехе Питту и Хоуку. 20 августа он объявил, что возвращается в метрополию, оставив патрулировать Бродрика и семь кораблей.
Деморализованным французам оставалось лишь заняться самой неподходящей полемикой между Ла- Клю, военно-морским министром и капитанами кораблей, которые ушли в Кадис. Они приступили к марафону эпистолярного самооправдания и перекладывания вины друг на друга. Ла-Клю указывал пальцем на капитанов, которых окружили в Кадисе. А они, со своей стороны, протестовали, заявляя: адмирал не выполнил свой первоначальный план, изменил намерения, а после этого не отправил четких и ясных сигналов.
Ла-Клю беспечно писал Шуазелю, что он не виноват, просто ему не повезло. Все, что можно было сделать с помощью искусства мореплавания, он выполнил, только вот капризная Фортуна отвернулась от него.
Французское общественное мнение выразило отвращение ко всему этому делу. Лишь капитан де Сабран-Грамон вышел с честью из этой ситуации. Действительно, по всеобщему признанию он вел себя столь же отважно, как воины в древности.
Этого человека явно приветствовали аплодисментами даже его британские захватчики в Гибралтаре.
Как всегда, французское правительство проявило нелепую снисходительность к побежденным адмиралам. В 1764 г. Ла-Клю стал генерал-лейтенантом, а Кастильона, одного из капитанов, тайком пробравшегося в Лагуш, повысили в звании в 1765 г. Маркиз де Сент-Айнан, неблестящий командир корабля «Редутабль», продолжал службу — и дослужился до высшего звания в военно-морском флоте.
Мрачное настроение в Париже контрастировало с эйфорией в Лондоне. Туда весть о великой победе добралась 6 сентября. Даже врожденный пессимист герцог Ньюкасл позволил себе высказаться с новым оптимизмом: «Теперь Боскавен вернется, — писал он, — с семью кораблями и тремя французскими, а также с двумя полками из Гибралтара. Признаюсь, что до сих пор опасаюсь вторжения».
Адам Смит, наслаждаясь успехом своей книги о моральных чувствах, говорил своему другу Гилберту Эллиоту (в письме, датированном 10 октября), что он очень доволен Лагушем. Но, между прочим, никто серьезно не воспринимал угрозу вторжения.
Новость о победе в Миндене (Германия), поступившая почти одновременно с известиями от Боскавена, убедила Пита: в этом году Провидение было на стороне Британии. Но он, и Ньюкасл забыли древнюю мудрость о крысах, загнанных в угол. Теперь, почти не имея никакого выбора, Шуазель и его министры будут сражаться отчаянно, чтобы гарантировать: д'Огюльон и его войска вторжения добрались до Шотландии.
Глава 8
Минден
Неожиданным литературным «хитом» 1759 г. стала книга «Жизнь и мысли Тристрама Шенди» (две части появились в том году, третья — через несколько лет). Она была написана малоизвестным сорокасемилетним священником по имени Лоренс Стерн. Всего за один год эта классическая «история пуделя» принесла Стерну славу и богатство.
1750-е гг. стали десятилетием, когда писатели экспериментировали с новым модным увлечением — «застенчивым повествованием». Но «Тристрам Шенди» — это фрагментарное изложение, отсутствие хронологической последовательности, внутренний монолог, ассоциация идей, «поток сознания», забавные экскурсы в проблемы автора, с участие читателя и фальшивый академизм, отступления и мини-эссе, прерывающие незамысловатый сюжет. Книга стала кульминацией (а кое-кто сказал бы — доведением до абсурда) всего процесса таких экспериментов. И всегда с душевной теплотой будет относиться к этой книге тот, кого охватывает трепет от самой идеи авангарда, кто в глубине души полагает, что смешение начал, середин и концовок — это последнее веяние литературы. Влияние «Тристрам Шенди» было огромным. Вспомним Джойса, Беккета и сотню их галльских последователей — от Роб-Грие до Натали Capo.
Знаменитая строка Беккета из «Мерфи» («Он проклинал день своего рождения, смело оглядываясь назад, на момент своего зачатия») — прямое заимствование из открывающей главы «Тристрама Шенди», когда автор горько жалуется на то, что его матушка думала о часах вместо того, чтобы сосредоточиться на сексуальности в момент его зачатия.
Но Стерн упивается так называемым «плагиатом», пытаясь доказать: в этом мире действительно ничто не ново под солнцем. Один из самых известных отрывков в «Тристраме Шенди» звучит следующим образом: «Неужели мы вечно будем выпускать новые книги, как аптекари делают свои микстуры, переливая всего лишь из одного сосуда в другой? Неужели мы вечно будем сплетать и расплетать одну и ту же веревку?»
Шутка, задуманная Стерном, заключается в том, что весь отрывок взят почти дословно из «Анатомии меланхолии» Роберта Бёртона. А Бёртон, в свою очередь, заимствовал ее из другого источника. Попытки избежать плагиата обычно приводят к бесконечному упадку и регрессу.
«Тристрам Шенди» представляет собой странную книгу для любого века. Но, вероятно, особенно странно ее появление в середине мировой войны. Позднее доктор Джонсон (в 1776 г.) высказал суждение, с которым соглашались многие последующие читатели: «У всего необычного короткий век. „Тристрам Шенди“ просуществует недолго».
Оказалось, что Джонсон в этом ошибался (как и в метафизике Беркли, когда доказывал ее несостоятельность, бросив в автора камень). Но трудно не заметить: великое литературное произведение Стерна является творческим тупиком. Возможно, это невероятная фантазия человека, для которого писательская деятельность важнее жизни, вероятно, это своеобразный талисман для всех, считающих искусство стоящим выше жизни.
Сторонники Стерна всегда говорили о его «двусмысленности», подразумевая, что любое ясное предположение можно всегда оспорить. Но лучше всего рассматривать его как тупик, если метод
