— Идите! Ну, идите, же. Мне поможет сестра.
Деон стоял, не зная что делать.
— Не болтайтесь тут. — Резко сказал Билл. — Идите же, говорят вам, и чтобы я вас тут сегодня не видел.
— Спасибо, Билл.
— А, глупости! — Он сунул в рот остатки бутерброда и смахнул крошки с костюма, старательно избегая смотреть на Деона.
Врач, лечивший Иогана ван дер Риета, был уже в палате. Он посмотрел на Деона и тут же отвел глаза.
Странно, почему они все не смотрят мне в глаза? — подумал Деон. Точно чувствуют себя виноватыми. Или может быть, это потому, что я, равноправный член их круга, вдруг стал посторонним?
Доктор Бонзайер был человеком средних лет, но одевался с тщательностью людей старшего поколения. Даже визитка и брюки в полоску не показались бы на нем смешными, а солидная и процветающая практика доказывала, что внимание к деталям имеет свое значение.
Будь справедлив, одернул себя Деон. Он очень толковый врач, хотя и порядочный зануда.
Доктор Бонзайер наклонился над неподвижным телом на кровати, и Деон заметил у него на макушке плешь, старательно замаскированную аккуратно зачесанными наверх длинными боковыми прядями. Значит, он еще и тщеславен. Врачи воображают, что видят своих пациентов насквозь. Но им следовало бы понять, что пациенты тоже знают о них немало.
Бонзайер выпрямился и одернул свой безукоризненный халат.
— По-видимому, он без сознания, — объявил он, ни к кому не обращаясь. — Но пульс хороший.
— Так все-таки, доктор? — с трудом выговорил Деон.
Бонзайер издал посасывающий звук, точно с неудовольствием нащупал языком что-то застрявшее между зубами.
— Может быть, выйдем? — сказал он.
В коридоре стояла тишина. В дальнем конце бесшумно прошли две сестры. В притушенном свете они мелькнули, как две большие белые птицы, перепархивающие с ветки на ветку.
— Так что же? — спросил Деон.
Смягчая профессиональную отвлеченность тона, словно позволив себе почувствовать сострадание и тем самым обретя человечность, Бонзайер сказал:
— Не знаю, юноша. Он без сознания. — И развел руками… — Возможно, это конец. Несмотря на переливание крови, лейкоцитов становится все меньше. Не говоря уж о сепсисе.
— Но неужели мы ничего не можем сделать? Хоть что-нибудь, чтобы… — Деон заметил, что в его голосе прорывается то отчаяние, то напряжение чувств, которые он твердо решил подавлять в себе. Но вопреки его желанию они вырвались наружу.
Бонзайер бросил на него быстрый и, пожалуй, сочувственный взгляд.
— Могли бы, — согласился он. — Еще переливание. Остальное вы сами знаете. Но зачем? — Он сделал паузу, давая Деону возможность понять, затем продолжал мягко и настойчиво: — Нужно ли ему это? Он без сознания, его не мучает боль, он тихо уходит. Так почему просто не дать ему… уйти?
Почему?
Разве
Да потому, что все его инстинкты и все его знания твердили, что смерть — это враг, что уступить ей без борьбы — значит совершить предательство из предательств. Разум способен принять неизбежность ее, но нечто в самом глубине его существа, быть может, единение всех клеток тела, бессознательно стремящегося к жизни, восставало против этой покорности, кричало: «Нет!»
Он вдруг вспомнил, как отец сказал ему, спускаясь по старым скрипучим ступенькам в маленькой гостинице: «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями». И усмехнулся этой одному ему понятной шутке.
— Не знаю, — пробормотал Деон. — Наверное, вы правы.
Бонзайер кивнул одобрительно, а может быть, и с некоторым облегчением.
— Ну, и хорошо. Вы пока посидите здесь?
— Да.
— Отлично. А то мне еще надо кое к кому заглянуть. У моего старого друга сегодня во время гольфа случился инфаркт. — Он опять издал посасывающий звук, словно хотел избавиться от чего-то застрявшего между зубами, и внимательно посмотрел на Деона. — Но может быть, вам все-таки…
— Не беспокойтесь.
— Ну вот и хорошо. Как я сказал, я еще побуду здесь, а потом пойду домой. Звоните в любое время.
— Спасибо. Спасибо, доктор.
Бонзайер легонько похлопал его по плечу, кивнул и ушел.
Теперь он остался один и должен был встретить это один.
Позже он, по-видимому, задремал, потому что вдруг вздрогнул, выпрямился и увидел, что глаза отца открыты и смотрят на него. Свет ночника подчеркивал, тени на лице с запавшими щеками, так что голова уже походила на череп. Но глаза жили. Они светились ясным сознанием. Деон вскочил и подошел к кровати. Давно ли отец очнулся? Долго он дремал под этим пристальным, испытующим взглядом?
— Ну как ты?
Губы раскрылись, и отец с трудом произнес:
— Пить!
Деон налил воды из графина и помог ему напиться.
Иоган ван дер Риет откинулся на подушку, вздохнул и закрыл глаза. На мгновение Деону показалось, что он снова впал в Забытье.
Но тут старик более твердым голосом произнес:
— Деон!
Это было сказано властно и в то же время торжественно.
— Я здесь, отец.
— Иоган?
Бот был тезкой отца.
Деон не знал, что сказать.
— Он… Бот на ферме, отец.
Глаза открылись, и отец посмотрел на него тем строгим и сухим взглядом, каким всегда отвечал на глупость или недомыслие.
— Бот в тюрьме, — проговорил он отчетливо. — Здоров?
— Да, отец, — виновато сказал Деон.
Старик кивнул, видимо удовлетворенный, затем, точно разговаривая сам с собой,
