отдел тем, чем он является и теперь. Именно он назначил меня начальником этого отдела еще задолго до того, как сам перестал им быть. У руководства ГУК даже мысли не возникло, что на этом стуле может сидеть кто-то другой. Как? Это другой вопрос. Предположим, что я в отношении тебя поступлю также. Как – это другой вопрос. Ты сейчас готов занять мое место?
Гиря говорил монотонно и в такт постукивал по столу кончиками пальцев. Я понял, что в отношении меня он перешел какую-то черту, и отныне… Что?
– Нет, – сказал я твердо.
– Совершенно справедливо. И вот тебе вопрос: почему? Это очень интересный вопрос, и я хотел бы услышать ответ профессионала. Здесь много аспектов, но есть главный. – Гиря подался вперед. – Укажи его.
– Не тот вес, – сказал я.
Петр Янович расслабился и откинулся в кресле.
– Нет, – сказал он. – Это – следствие.
Меня смутил тон и напор. А, в самом деле, почему я не готов? Посади меня сейчас на место Гири, что я буду делать?
– Не знаю, – честно признался я. – Не могу вообразить, как я буду взаимодействовать со всей этой массой… Огромное количество людей, занятых не пустяками… Нет, не знаю.
– Не знаешь, – констатировал Гиря. – И не можешь знать. Ты вообще сейчас подозреваешь подвох. А, допустим, я обращаю все в шутку. Но ведь ты не готов, и это ощущение в тебе останется. Так?
– Да, – согласился я.
– А это плохо. Каждый профессионал должен смотреть вверх, пока не улетит вниз. Тогда слушай. Спроси Сюняева и Кикнадзе, почему они не сидят на моем месте? Любой из них может, я знаю. Но любой скажет, что на этом месте должен сидеть я. Почему?
Я глянул на Валерия Алексеевича – он сидел с деревянным лицом. Зураб Шалвович отвернулся. Впервые на моих глазах Гиря унижал их, и они молчали. Я растерялся. Зачем он это делает? Оставалась надежда, что это очередная постановка. Я – зритель. Меня воспитывают.
И тут Сюняев ожил.
– Ты конечно же решил, что это психологический мастер класс, – произнес он и презрительно усмехнулся. – Увы, юноша, увы… Однажды я решил, что способен лучше делать дело, которое делается в этом крэсле…
Гиря предостерегающе поднял руку.
– Это, Валера, наши личные дела, его они не касаются.
– Но, милый друг, мы опустились на такую глубину, что теперь надо выпускать все пузыри. Иначе молодой человек решит, что… Что, в тайниках своей души я… Нет уж, извини! Так вот, Глеб, однажды я его возненавидел. Он мне мешал. Я был умнее его, тоньше и… Мне казалось это несправедливым. Почему я должен быть на вторых ролях?! Так вот, этот мерзавец произвел надо мной такую штуку, что я его возлюбил всей душой. И Кикнадзе его возлюбил, и даже Штокман, хотя у Штокмана голова варит в три раза лучше. И теперь – парадокс! – я ему не завидую, и готов даже за него умереть при случае. А что такой случай он мне предоставит, я не сомневаюсь.
– А ты, Зурабчик, что скажешь? Может тоже охота излить душу на мою подкорку? – произнес Гиря елейным голосом.
Зураб Шалвович только вздохнул и махнул рукой.
– Тогда продолжим. В тебе, Глеб, отсутствует стержень. Пока. Сейчас я его вставлю, а потом, постепенно, мы будем навешивать на него разные штуки. Пока ты не сделаешься на манер новогодней елки. И в таком разукрашенном виде будешь существовать уже до самой смерти. Назад хода не будет, разве что ты – уж совсем бессовестный человек. Но я тебя изучил – ты не такой. Итак, первый элемент, так сказать, ствол. Ты должен быть абсолютно уверен, что вот этот стул, на котором я сижу, нужен. Отнюдь не о всяком стуле можно это сказать с уверенностью, но вот об этом, где покоится мой зад, – да. Почему это так, словами объяснить нельзя. Это надо понять и прочувствовать. Со временем мы это сделаем. Теперь обо мне. Секрет моего личного превосходства над этими господами заключается отнюдь не в том, что я умнее, красивее и приятней в выражениях. По всем этим параметрам они меня бьют, как ребенка, особенно Валерий Алексеевич, и особенно в части ума. Здесь у меня слабина. Ведь так, Валерий Алексеевич?
– Не прибедняйся. А, впрочем, разумеется, – Сюняев желчно улыбнулся.
– Вот. Мое преимущество над ними в том, что я терпелив. Я БЕСКОНЕЧНО терпелив. Однажды – был повод – Сюняев обозвал меня сволочью, сказал, что убьет, и подал прошение об отставке. И что ты думаешь, я сделал? Я три месяца каждый день ходил к нему с бутылкой водки, и он меня гнал взашей. Даже его супруга меня пожалела, а отсюда, совсем недалеко до более сложных отношений. Валера оставался неумолим. Но через три месяца мы эту бутылку таки выпили, еще через два он взял свои слова назад, а еще через полгода он у меня тут сидел, распустив сопли, плакался в жилетку и утверждал без всяких на то оснований, что это он сволочь, а я – святой. И всего этого я добился только одним – тер-пе-ни-ем. Но ты, Глеб, не думай, что я такой терпеливый от рождения. Отнюдь. Просто я понял однажды, что если не готов терпеть, мне в этом крэсле делать нечего. Вон видишь сейф? Это хороший сейф. В нем, например, лежат вопросы, которые еще Спиридонов поставил. Но они лежат, потому что не пришло время их ставить на ребро. И если жизнь кончится, а оно так и не придет, мне необходимо иметь в запасе человечка, который в нужное время их поставит, а до тех пор будет терпеть. Сюняев их давно бы уже поставил, они бы упали, и его прихлопнули. Кикнадзе – тот вообще бы их выбросил из сейфа, и о них спотыкались бы на каждом углу. А я – терплю. Политика, Глеб, не любит нетерпеливых. Ее приходится формировать долго и нудно. И на успех надеяться не приходится. Успех в ней всегда достается преемникам.
Гиря опять помолчал. Потом тряхнул головой и продолжил:
– Но терпеть, Глеб, нужно не все подряд. Что именно нельзя терпеть, я скажу позже. Они, – Гиря ткнул пальцем в Сюняева, – знают много больше твоего, но отнюдь не все. У меня же редкий дар – игра природы. Я чувствую, когда надо терпеть, и если черта в бесконечности, буду терпеть до бесконечности. Но если черта подо мной, не буду терпеть ни секунды!.. Для тебя это – слова. Пока. Но пока от тебя требуется только одно: запомнить их, и зарубить себе на носу. Переходим к следующему пункту. Я воспроизведу его без комментариев, и гласит он следующее. Запомни: лучшее оружие против дураков – терпение. Запомни: против умных вообще нет иного оружия, кроме терпения.
Последние две фразы интонационно отличались от предыдущих на существенную величину. Как будто мы тут калякали о разных текущих делишках, и вдруг перешли к еще более разным. При этом Гиря осклабился и уставился на Сюняева.
– Вот подлец! – бросил Сюняев восхищенно, и стукнул кулаком по колену. Ты, Глеб, теперь точно наш человек. С посторонними он так не разговаривает.
– А что? – Петр Янович разулыбался. – Вполне?
– Весьма удовлетворительно, – подтвердил Зураб Шалвович. – Но ты, Глеб, не думай, что все сказанное выше не соответствует действительности. Оно соответствует, можешь быть вполне уверен. Просто мы знаем друг друга уже лет тридцать, и у нас сложились интересные взаимоотношения. Стареем. Нужно время от времени взбадривать друг друга эмоционально. Вот Петя этим попутно и занимается. А теперь и мне захотелось. У меня с ним, знаешь ли, тоже был случай…
– Зураб! – Гиря нахмурился. – Перебор. Он уже и так проникся. Потом как-нибудь расскажешь, в следующий раз.
– Надо, Петя, надо. У тебя вон даже лысина вспотела…
– Нет у меня никакой лысины!
– Я фигурально. Лысина вспотела, а коллега еще не уверен в искренности чувств.
– Ну, черт с тобой! – Гиря поискал место, куда плюнуть, и еще что-то прошипел невнятное.
– Итак, – продолжил Зураб Шалвович, – однажды я пришел к выводу, что Петр Янович ведет какую-то грязную закулисную игру. И накатал на него донос. Да не куда-нибудь, а в секретариат Исполкома Ассамблеи. А потом выяснилось, что именно этого он и добивался, а донос являлся главной деталью плана приведения в чувство Коллегии ГУК, закусившей удила. Все прошло, как по нотам, и я, как истинный кавказец, должен был застрелиться. Или застрелить его, что практически одно и то же. Пистолет у меня был, и лежал в личном сейфе. Так вот, Гиря два месяца сидел возле него и объяснял мне, что я совершенно
