личность.
Бесконечная рефлексия явилась торжеством либеральной мысли в послевоенной Европе. Собственно творцов последняя треть века не подарила Франции, зато подарила властителей дум молодежи. В России эта интеллектуальная игра стала программой интеллигенции. С традиционной любовью к французскому, культурологи обратились к теории, молодежь 80-х пересыпала речь междометием «как бы», ежесекундно отделяя явление от сущности. Сейчас стало привычным ругать постмодернизм по той же причине, по какой ругали советскую власть двадцать лет назад, — потому что его время кончилось. Вслед ему можно сказать много обидного. Он не дал крупных талантов и колоритных характеров, он был скучен, как всякий декаданс, он охотно выдавал индульгенцию посредственности и вообще был ориентирован именно на посредственность — на полузнание, полувдохновение, полувысказывание. Именно прогрессивная посредственность — лучшая защита от культа личности и тотальных проектов. Перефразируя высказывание Энгельса о Ренессансе, можно сказать так этому времени были нужны пигмеи — и оно рождало пигмеев.
И тем не менее ничего совсем уж плохого в постмодернизме не было. Он явился естественным ответом на доктринерство прошлого века, защитной реакцией европейской цивилизации. Трагедия возвращается в виде фарса — чтобы проститься с тираническим авангардом начала века, должен был появиться так называемый «второй авангард», булгаковская «осетрина второй свежести», сервильный авангард, никуда не зовущий и ничего не хотящий. Подобно тому, как вчерашние партийные работники становились владельцами нефтяных скважин, так и вчерашние лизоблюды и комсомольские активисты делались авангардистами второго призыва — вчера еще рисовали то, что любит партийное начальство, а сегодня обслуживают прогрессивный рынок инсталляций. Таких много. Но они милые, адекватные, любезные люди — ну что же в них плохого? Ровным счетом ничего — ведь не ругаем же мы модельеров за то, что они не философы? Ну делают платья, следят за модой, обслуживают богатых бездельников.
Так «славной революцией» постмодернизма, торжеством подиумов и художественного дефиле завершился век диктаторов и утопий. Всякому веку грезилось, что с его концом закончится вообще все — и искусство, и само время. Так томно и значительно угасал XIX век в art nouveau, так кокетливо, по многу раз откланиваясь, уходил последний актер XX века — постмодернизм. И кажется, что это не стиль умирает — кончается история. Постмодернизм все умирал и умирал, и никак не мог умереть, даже померещилось, что он бессмертен. Беда в том, что, выстраивая систему обороны и создавая теорию бесконечного конца, постмодернизм лишил себя самого главного права — права умереть. Быть неуязвимым — вовсе не доблесть, а в контексте истории скорее беда: все подлинно живое смертно.
Жажда неуязвимости не позволила постмодернизму создать живой образ — поскольку образ всегда уязвим. Собственно говоря, цель так называемого гуманистического искусства в том, чтобы быть уязвимым. Чтобы разделить уязвимость со смертным человеком. Человек объективно смертен, и искусство, как и медицина, совершает заранее обреченное усилие, превращая каждую конкретную смерть в символическую победу жизни. В христианской этике она выражена словами «смертию смерть поправ».
Так умер, перейдя в вечную жизнь, русский интеллигент, который был готов умереть.
Что касается советского интеллигента, то, обезопасив себя от произвола и непонимания, он пребудет неуязвимым для тлена. Он благополучно перебазировался на новые, капиталистические рубежи, сделался идеологом нового, капиталистического начальства. Сегодня, после долгих лет борьбы за свободное слово, мы получили то искусство, которое заслужили: веселое, кривлявое, угодливое. Интеллигент теперь лучший друг начальства — и горд свой ролью. Сильные мира выделяют его из толпы и поручают важную работу: рисовать картинки на дензнаках, но до распределения купюр не допустят.
КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ
Производственная драма
В прежние времена говорили: «Соцреализм — это объяснение в любви к начальству на понятном ему языке».
Начальство хотело демонстрации привязанности к чахлому родному краю и отрицания того, что существует большой мир — с пальмами, долларами и свободным искусством.
Начальство поправляло художника, если тот объяснялся в любви невнятно или вовсе не объяснялся в любви. Впрочем, если социалистическое начальство гневалось, у творца оставался выход — подать апелляцию в вышестоящую организацию. Этой высшей инстанцией было начальство капиталистическое.
Речь в свободолюбивых кружках шла о цивилизации и авангардных новациях, а не о банках. Однако немаловажно было и то, что комплекс «цивилизация-авангард-прогресс» поддержан сильными мира сего, и они авангард в обиду не дадут. Отрадно знать, что большой мир все-таки есть, чахлая Родина его не отменила; к тому же там, где культура прогрессивная, и бытовые условия лучше. Розы в кабине «Роллс- ройса» прекрасно уживаются с маслом парижских картин, это давно замечено.
В целом это напоминало советскую драму на производственную тему: плохой директор завода не дает хода рационализатору, но есть добрый секретарь обкома — он поможет.
Сила большинства
В драме наступил хэппи-енд: директор умер от инфаркта, секретарь обкома взял рационализатора в большой мир. Теперь он среди хорошего большинства.
Раньше большинство было плохим: у творца была уверенность в том, что толпа не права. Оказалось, однако, что советское «большинство» на деле является «меньшинством» — если взглянуть на него в контексте просвещенного мира. Прежде сетовали на обилие номенклатуры. Однако число бизнесменов и политиков, связанных взаимными интересами, неизмеримо выше. Прежде считали, что лжет вся инфраструктура общества: «Правда», «Москвошвей», «Мосфильм», выставки и тетки в очередях. В большом же мире дело обстоит наоборот: инфраструктура («Таймс», «Армани», «Голливуд», выставки и дамы на банкетах) говорит правду. Случившееся относится к разряду математических казусов: большинство плохо тогда, когда является недостаточным большинством.
Прогрессивное большинство опекает искусство, проводит парады верных. Наивно полагать, будто какое-либо начальство не хочет, чтобы ему объяснялись в любви. Потребность эта начальству присуща. Надежда мыслящего художника в том, что высшее начальство и хорошее большинство едины в стремлениях с творцом все хотят прогресса.
Сперва продавали на Запад обличения собственного режима (просвещенным людям было приятно узнать, в какой гнусной дыре живут соседи), а затем (когда нужда в публичном покаянии отпала) стали воспроизводить принятый в капиталистическом обществе язык — язык авангардного самовыражения.
