пьесок!» А Варгунин:
— Это опасно пустить.
Разбитый скипетр самодержавия, как разбитое зеркало, осколком своим попал в наши сердца, и мы видим в осколках этих искаженное отражение мира[211].
— Как же мы будем писать, мы не умеем.
— Пишите, творите.
— Это делают немногие.
— Все могут быть творцами.
— Все не могут быть творцами.
— Вы создайте массовый творческий процесс, а потом явится творец Шекспир.
— Мысль и в них.
Мысль сквозь них пролетает, а где головище реки? Это разливы, а вы скажите, где родник, где головище реки — антиллигенция!
Мужики не поверили, что Бутов назначен опять.
— В газете читали: Бутов Сергей.
— Тот Михаил.
— Ну, что ж, брат его — все равно[212].
— Это все равно!
Иван Афанасьевич, прочитав Успенского, сказал:
— Вот оно откуда началось, это «общее». (Писатели виноваты.)
Большевики теперь свободны от всего, теперь они «закрепляют свободу».
— Они стали на волчье место, а хвост кобелиный!
В этот день Лизу описывали и на другой день должны были выслать. Вечером она дала мне поужинать, я съел, что дали, и ушел к себе. Слышу: «Кашу забыли! я сейчас принесу вам». Наложили кашу, хотели отнести, но поставили на столе и подумали: «Может быть, он не придет», — а я слышу, что «кашу ему приготовляем». Я долго после дожидался и не дождался. А утром мою кашу съели большевики.
Весь день за стеной мечут жребий о катушках: кому черная, кому белая.
«Исторический человек» — история — и заключение истории в Я.
Потихоньку каждый деятель — эгоист, а вслух он служит «Человеку» — себя отличает, других равняет. Так сильные эгоисты (капиталисты), создав индивидуальность, уничтожали самобытность слабых.
Творческий процесс
1) Я бродил, встретил новый мир, удивился, обрадовался, забылся, полюбил, поверил и стал не- я.
2) Вышел из этого мира, оставив в нем воплощения Я. В 1-ом я как бы вошел в утробу.
Я жил — мне порядочно лет — в утробе моей матери, — берусь за перо, чтобы освободиться из нее и быть только Я.
1. Я — маленький. Анализ всего.
Всё существует, но я маленький — не могу взять.
2. Я — ничто: я себя убиваю (самоубийство).
3. Я — во всем (я отдаюсь всему).
4. Я — всё.
Значит, два этапа Я: Я — ничто и Я — всё (я — бог). По пути страдает и самоубивает среднее Я (бытовое, маленькое).
— Кошки закричали: остается месяц до полой воды.
Петр. Варфол. привез 10 пуд. дров. Ал. Мих. получил по ордеру 30 пуд. — нет сомнения, до тепла мы в тепле проживем!
И свет — как свету прибавилось! Достал ко всенощной свечей восковых.
В деревне сказали о мне:
— Ушел, не хочет работать с нами (рабоче-крестьянское), интеллигент! конечно, не желает работать с нами интеллигенция!
Устроился уютно жить на вулкане: у кратера огнедышащей горы поем «Покаяния отверзи мне двери, Жизнодавче!»[213]
— Я сам бог, и чтимые боги мои старшие или младшие товарищи.
— Вы это подумали, а на самом деле и В. чувствует над собой тот же закон. Как возмездие, «Аз воздам!»[214]
Мать говорит, что в этом деле добывания себе пищи участвует теперь вся семья, и муж, и маленькие дети, раньше она была в этом одна и страдала от одиночества, — что никто, кроме бедных женщин, не понимает тяжести этого мелочного труда, — а теперь это разделяют все в семье, и она стала не одинока, ей стало лучше...
Не забыть, что сказал Иван Афанасьевич, прочитав Успенского «Крестьянский труд»: он целиком стал на сторону описываемого Успенским кулака, а что Успенский от себя говорит про общее дело, то считает вздором, началом греха интеллигенции, проповеди общего человека.
— Я, — сказал Иван Афанасьевич, — верю в дело только отдельного человека, верю в союз отдельных людей, но из поравнения получается вывод, а дела не может быть никакого.
Были наборщики и ставили буквы свинцовые, буква к букве, как избушка к избушке, и строка за строкой, как деревня за деревней по белому снежному полю, избушка за избушку, буква за букву держатся круговою порукой, ручаются за странных: «Броди, где хочешь, мы ручаемся, что в последнюю минуту поддержим тебя, приходи в нашу деревню, мы допоим, докормим тебя!» Ручались буквы наборщика за писателя: «Пиши, что хочешь! мы поддержим тебя и поставим тебя со всеми твоими небылицами в связь со всем миром странников-писателей, и ты будешь нам как те». Теперь нет наборщиков, буквы наборов рассыпаны: я теперь не в селе живу, а как обездоленный хуторянин, выгнанный из своего угла- приюта...
Как счастлив был тот телеграфист, который, стоя по колено в воде утопающего корабля, до последней минуты, пока вода не добралась до его рта, по беспроволочному телеграфу давал знать о гибели, призывая на помощь. У меня нет телеграфа! я пишу в свой дневник, но завтра я погибну от эпидемии тифа, и никто не поймет моих записей, не разберется в них. Я не знаю даже, как сохранить эти записи от гибели, почти неизбежной: разве я не видел тысячи тетрадей, написанных кем-то и теперь брошенных в печь, в погреба, наполненные водой, на дороги: письмами матери моей оклеены стены какой-то избушки...
Тропа моя обрывается, я поминутно оглядываюсь, стараясь связать конец ее с подобным началом тропы впереди, вот совсем ее нет, и на снегу виден единственный след мой, и поземок на глазах заметает и мой единственный след.
Друг мой! существуешь ли ты где-нибудь, ожидаешь ли, что я приду к тебе?
Я не жду твоей помощи, нет! я сам приду к тебе, только жди, жди меня!
Только бы знать, что ты ждешь меня!
После всего пережитого, после этого великого поста печати как может начаться она вновь теми же песнями? Кто-то сигнал дает начинать, и вот самое важное — о чем и как начнет писать первый.
В этих словах замысел: творческое Ничто переходит во Всё и становится Богом. Сочинитель песни был метафизиком. Преподаватель политики воплотил это в образе «беднейшего из крестьян», и так наш Хрущевский вор Васька Евтюхин как председатель Комитета Бедноты стал осуществлять метафизическое Ничто, ставшее Всем.
Я однажды потерял в соломе свою трубку и встретился с нею глазами в тот самый момент, когда встретился с нею и Васька. Я успел ее поднять раньше его. «Жалко, — сказал Васька, — ведь она теперь четвертушку стоит!» — «Украл бы?» — спросил я. Он ответил: «Взял бы». — «Воры, — сказал я, — вот какой народ...» — «Какой?» — «Да нехороший». — «Чем нехороший? неправда! вор одному человеку нехорош, у кого крадет, а другим, всем чем он плох? Вам, например, согласны вы, что вам я верно служу, как первейший
