его, Господи, ведь не ведал он, что творил. Любовь спалила его душу, но он достоин прощения. Помоги ему, Господи, не оставь… Я готова взять твой гнев на себя…
26
Венеция, 19 августа 1507 года, Ка д'Оро.
Синьоре N., замок Аскольци
ди Кастелло
«Итак, дорогая синьора, мы наконец приблизились к счастливому финалу моей долгой повести. Вдали, в изумрудной дымке, я увидел очертания любимого города. Сердце мое забилось учащенно, я весь был в предвкушении той сладостной минуты, когда сойду на родной берег. Тысячу раз я представлял себе этот миг, и вот он настал.
Очертания дворцов и башен становились все отчетливее. Я узнавал купола церквей, знакомые крыши… Господи, неужели все это было когда-то в моей жизни? Только сейчас я понял, как дорог мне этот город.
Было раннее утро, солнце позолотило крыши домов, и они сияли, словно умытые. Мы приблизились, бросили якорь и тут же были окружены гондольерами, настойчиво предлагавшими свои услуги. Я готов был расцеловать их всех! И вместе с ними — всю Венецию!
Я был дома! Машинально взглянул на колонну — лев был на месте. Да, не удивляйтесь, синьора, и не смейтесь надо мной. Там, на далекой чужбине, я постоянно видел один и тот же ужасный сон: я стою посреди Сан-Марко и смотрю на пустую колонну — оттуда исчез золотой лев. Часто я молился перед сном, чтобы он вернулся. Мне казалось, что с его появлением возродится надежда на возвращение. Но его не было, чья-то злая рука спрятала его от меня. И вот я вижу его, вижу не во сне, а наяву! Слава Господу, он подарил мне Венецию дважды, а значит, дважды подарил жизнь!
Здесь, однако, я должен переменить тон моего повествования, ибо родина моя встретила меня новостями печальными. Внешне все как будто осталось, как прежде, но я чувствовал: что-то изменилось.
Вскоре я понял, что для Венеции наступили тяжелые времена. Негласное верховодство Борджиа давало свои плоды. Повсюду царили страх, измены, подкупы и лжесвидетельства. Нередко по навету какого-нибудь доносчика исчезали люди, порой даже самые достойные из достойных. Совет Десяти, эта венецианская инквизиция, щедро оплачивал такого рода услуги. Бедняки соглашались доносить на ближнего своего или даже на хозяина за жалкую пожизненную ренту. Не раз поутру горожане обнаруживали тело, болтающееся посреди площади на импровизированной виселице, но никто не роптал. Все в городе знали, что ночные повешения были делом рук людей из Совета Десяти, но молчали.
Все это время я жил инкогнито, не смея появиться даже в своем доме. Вскоре я уже знал наверняка, что Совет Десяти целиком состоял из людей Борджиа, творивших невиданный произвол в городе. Венецию можно было спасти только одним способом — избавить ее от смертоносного покровительства дьявола во плоти.
И вот, облачившись в глухой плащ, я направился к ювелиру Кончино Альфредди, державшему лавку у моста Риальто, где издревле селились золотых дел мастера. Я был уверен в благородстве его души, так как знал Альфредди уже много лет. Еще мой отец постоянно пользовался услугами их семейной мастерской. И теперь ему предстояло еще раз послужить нашей фамилии, а может, и всей Венеции.
Выйдя на площадь, я едва сумел подавить вопль. На небольшой тесной площади перед церквушкой Сан-Джакомо я увидел на виселице изувеченное тело Якопо де Фаббри, моего друга детства. На шее несчастного болталась табличка, выведенная рукой какого-то старательного писаря: «Шпион и предатель». Я был в отчаянии. Все, что я мог теперь сделать для старого друга — это попросить Альфредди похоронить несчастного ночью.
Ювелир рассказал мне, что все мои бывшие друзья, ставшие потом предателями, мертвы. Причем смерть настигала их буквально одного за другим. Кто-то расправился с ними. Но если не Борджиа приложил к этому руку, то кто? Это оставалось загадкой для всех. И для меня тоже.
Наконец я приступил к самому для меня важному — попросил Альфредди передать записку Клаудии. Но он просто убил меня, сказав, что она мертва. Мое отчаянье было безгранично. Ведь все эти годы я только и думал о ней. Ее образ давал мне силы. Ничто так не звало к жизни, как воспоминания о моей милой возлюбленной. Я не мог поверить в то, что ее нет. Тем более что обстоятельства ее смерти казались весьма странными. Я не верю до сих пор, что она мертва! Только Вы, синьора, можете открыть мне тайну… Умоляю, не отказывайтесь от данного Вами слова, откройтесь мне. Ведь любое слово о Клаудии теперь будет согревать меня до конца жизни.
Итак, узнав о смерти моей любимой, я долго не мог прийти в себя. Несколько дней я пролежал в мастерской ювелира, не способный ни на что, убитый страшным горем. Когда же силы вернулись ко мне, я воспользовался помощью Альфредди и под видом ювелира-перекупщика отправился в Рим, где намеревался окончательно рассчитаться с ненавистным семейством Борджиа, так безжалостно разрушившим мое счастье и погубившим милую моему сердцу прекрасную Венецию.
Простите меня, синьора, но воспоминания о Клаудии совершенно лишили меня сил. Обещаю, что завтра продолжу, но сейчас позвольте мне откланяться. Да хранит Вас Господь»!
К Адрианопольским воротам медленно и чинно продвигалась нескончаемая процессия, во главе которой на черном, как смоль, арабском скакуне восседал один из визирей султана — Нусуф-паша. Его белое одеяние было украшено драгоценными камнями. Поход на Персию закончился победой. Визиря сопровождали слуги и оруженосцы, а за ними следовала вереница верблюдов и мулов, нагруженных мешками с тканями, самоцветами, золотом, серебряной утварью. Замыкали процессию несколько тысяч плененных рабов.
До ворот оставалось не более ста метров. Баязид со своей свитой устремился навстречу, охваченный радостью. Он пришпорил коня и со своими ликующими янычарами помчался вперед, готовый обнять визиря-победителя.
Расстояние между ними быстро сокращалось, но случилось непредвиденное. Прямо под копыта коня султана, растолкав оцепивших улицу солдат, бросилась женщина. Баязид едва успел остановить своего вороного. Его лицо исказилось от злобы, он взмахнул рукой, приказывая убрать обезумевшую. Но вдруг оцепенел, узнав в ней свою несчастную любовь, ту венецианку, которая заставила страдать его и которая так хотела избавиться от него.
Баязид поднял вверх руку. Все замерли. Он спешился, подошел к Клаудии. Она бросилась ему в ноги.
— О, повелитель, выслушай меня, не казни…
Баязид поднял голову, его лицо исказилось. Он еще раз махнул рукой, и янычары уволокли Клаудию. Сев в седло, он с отсутствующим видом продолжил движение навстречу процессии.
Клаудию бросили в каменный мешок. Без веревки, спущенной сверху, выбраться отсюда было совершенно невозможно. Но Клаудиа и не собиралась бежать. Теперь ей нужно было лишь одно — во что бы то ни стало встретиться с султаном. Вскоре грубый окрик заставил ее взглянуть вверх. Там висел конец веревки. Она схватилась за него, и ее подняли наверх.
Каково же было ее удивление, когда ее привели в небольшой двор, где все было обставлено с исключительной роскошью. Через минуту появился Баязид.
— Я снова вижу тебя, мое солнце! — Он подбежал к ней и обнял. Она не шевельнулась. — Я все прощу тебе, все забуду, скажи только слово, которого я так жду. Лишь одно слово!
Султан смотрел ей прямо в глаза, и его взор был переполнен надеждой и ожиданием.
— Я буду твоей, — едва слышно произнесла она.
— Повтори, я не верю своим ушам. О, Аллах!!! Она полюбила меня! Ты ведь полюбила меня?
— Я буду твоей, — так же тихо, без всякого выражения, повторила Клаудиа.
— О, счастье мое! — Баязид крепко обнял ее, глаза сияли радостью. — Аллах сделал меня счастливым! Счастливейшим из мужей! Но почему ты так грустна? Я же сказал — все забыто. Я прощаю тебе
