осуждали.
— Победу нашим предкам приносили их храбрость и умение владеть оружием, — никак не мог успокоиться император, — а идолы не играли в их славных победах никакой роли, разве что выступали в качестве украшений на праздничных пирах. И это так очевидно, что я не намерен более обсуждать это. А если кто-нибудь осмелится оспорить мое решение назначить Тиранта Белого главнокомандующим, клянусь, я покараю дерзкого, да так жестоко, что память об этом останется в веках!
Тирант в заключение сказал:
— Будем же сегодня и впредь состязаться не в скудоумии и мелочности, а в доблести и благородстве. Прошу теперь задержаться только тех сеньоров, под чьим командованием находятся большие отряды, прочие же должны удалиться.
И в зале осталось лишь пятеро самых знатных византийских вельмож: герцог Македонский, сеньор Малвеи и трое других, а также император и Тирант. Они еще раз рассмотрели карту, чтобы понять, как им дальше поступать с турками. Ибо неприятеля и впрямь было слишком много, чтобы можно было разделаться с ним вот так просто, вызвав на большое сражение.
Глава третья
Неизбежная разлука с принцессой приближалась. Выступление в поход задерживалось лишь на тот срок, который необходим лошадям, дабы те оправились после морского путешествия и смогли вновь нести рыцарей в битву.
Тирант каждый день покидал свои покои и до позднего вечера ездил по войскам; зачастую даже ради обеда он не возвращался во дворец и трапезничал вместе с воинами, сидя прямо на голой земле, на которую, впрочем, из почтения к севастократору клали большой ковер.
Видя, что севастократор очень занят с войсками, принцесса грустила. Диафеб также ездил вместе с Тирантом, так что у Кармезины не осталось ни одного союзника. И однажды она направила к Тиранту пажа с предложением посетить ее в полдень, когда во дворце все отдыхают и никто не помешает их беседе. «Ибо у меня имеется важное сообщение для севастократора», — добавила она.
Получив приглашение, Тирант мгновенно потерял покой, обретенный недавно и с таким трудом. В считанные часы он утратил округлость щек, свойственную юности, и сделался таким истощенным и поблекшим, словно годами изнурял свою плоть бессмысленными подвигами аскезы.
Диафеб сразу заметил все эти тревожные признаки.
— Опять? — спросил он грозно.
Тирант посмотрел на кузена очень грустными глазами:
— Что «опять»? О чем вы говорите?
— У вас такой вид, словно вы пытались покаяться в грехах всего мира.
— Вовсе нет, я был с инспекцией в армии и от усталости дурно выспался… С одним оруженосцем поговорил довольно сурово, а потом с его господином. Это меня огорчило.
— Глупости! — решительно возразил Диафеб. — В прежние времена вы могли убить четырех христианских рыцарей и одного великана в кровавом поединке и после этого не чувствовали ни усталости, ни печали.
— Тогда я был молод.
— Моложе ровно на год.
— Это много, — сказал Тирант. — За единый миг Господь может создать или уничтожить свое творение.
— Для Господа, быть может, и миг — это много, а для нас, грешных и ничтожных, год — небольшой промежуток времени, — промолвил Диафеб. — Недостаточный для того, чтобы состариться.
— А как же дама из Виндабоны? — напомнил Тирант. — Она поседела в течение часа, пока ей рассказывали о той смерти, которую принял ее возлюбленный. И когда повествователи завершили свою горестную повесть, они увидели перед собой на месте цветущей дамы дряхлую старуху.
— Вы говорите об исключениях из правила, а я говорю о самом правиле, — возмутился Диафеб. — И сейчас я вижу одно: вы опять погрузились в скорбь о своей несчастной любви! И при этом вы не желаете знать о том, что любовь ваша вовсе не несчастна, что Кармезина любит вас!
Тирант невольно отодвинулся:
— Только не вздумайте меня снова целовать.
— И в мыслях не было.
— Для чего она может звать меня?
— Для того, что она в вас влюблена. Быть может, она желает показать вам какую-нибудь часть своего тела и даровать вам усладу прикоснуться к ее плечу или колену. Это было бы кстати.
— Совсем некстати! — воскликнул Тирант. — Потому что в сражении я буду думать только о том, что выше колена или ниже плеча, а это повредит силе моего удара.
— Или удвоит эту силу. Женщину и неприятеля надлежит пронзать копьем, и жалок тот мужчина, который лишь бьет плашмя! — с воодушевлением сказал Диафеб.
Тирант поглядел на него тоскливо и долго:
— Полагаете, мне надлежит идти на это свидание?
— Разумеется. Принцесса ведь желает сообщить вам нечто важное — как севастократору. Возможно, это действительно серьезно.
Высказавшись так, Диафеб удалился к себе, а Тирант полночи ворочался на постели. То ему казалось, что принцесса намерена говорить с ним о своей любви, и он воспарял духом, но в следующий же миг черные мысли накрывали его мрачным покрывалом и ниспровергали на землю, и он понимал: речь пойдет о том, что его страсть недозволена.
Под утро он окончательно уверился в том, что принцесса действительно собралась беседовать о внутренней политике византийского двора. Это была такая скучная мысль, что Тирант наконец заснул, но даже и во сне грубое сукно этой мысли неприятно кололо его обнаженное тело.
Она надела карминово-красное платье, как и подобает девице по имени «Кармезина», и этот красный цвет странно будоражил воображение. Тирант поймал себя на том, что не может не думать о ее девственности.
Желая выразить чистоту своих намерений, Тирант облачился во все белое, а на груди у него сверкало золотое ожерелье.
Он поднялся в покои принцессы, ступая как можно тише, чтобы никого не потревожить во время полуденного отдыха и не вызвать ненужных вопросов. «Как хорошо бьггь пейзанином, — думал Тирант, — и ходить босиком, не опасаясь звона золотых шпор! Да будь я бос, я поднялся бы по этим мраморным ступеням в десять раз быстрее!»
Кармезина, ожидавшая его наверху лестницы, стремительно схватила Тиранта за руку и потащила за тяжелые бархатные занавеси, закрывавшие проход в апартаменты принцессы.
— Хорошо, что вы пришли, севастократор, — задыхаясь, произнесла она.
Он смотрел, как распущенные волосы принцессы прикасаются к ее обнаженному плечу, и понимал, что вот-вот потеряет сознание.
— У меня есть важные сведения для вас, — продолжала она. — Сядьте же. Выпейте прохладительного напитка!
И она подала ему кубок, полный неразбавленного вина. Тирант, не понимая, что делает, отхлебнул раз и другой. Жажда, обычная для столь жаркого времени, отпустила его, зато тело вдруг охватила лихорадка.
Кармезина сказала:
— Какое красивое у вас ожерелье! Оно не может принадлежать человеку не благородному и душой, и телом, и духом.
— Вы правы, моя госпожа, — сказал севастократор. Он поразился тому, как глухо звучит его голос.
