которая, себя не помня, лезет под 'бычок' — это с ее-то маневренностью кирзового сапога, как говорит гаражный сторож, профессор всяческих дорог и бездорожья. Не ее забота и монстр с бетонными плитами в кузове, припавший к обочине, мигая всеми фонарями. Не ей его объезжать.
Как здорово — не отвечать за себя хотя бы несколько минут!
'Устала, да?' — насмешливо спросила себя Катерина. И снова поймала на себе взгляд водителя. Хочет спросить? Или услышать? Скорее всего услышать — привычные дамские причитания. Не дождется.
Но если признаться самой себе, то в последнее время все идет не так. Как будто жизнь застряла на двадцать втором января. Это число, как уверяет ученый-англичанин, самый худший день года для всего человечества. Он вычислил его по собственной формуле. Подумав, Катерина согласилась с ним: на самом деле тоскливый день. Он приходит после долгих-долгих праздников, которые нарушают привычный ритм жизни, срывают планы. В этот день всегда плохая погода. Возникает тревожное чувство — надо что-то менять, но сил нет.
Может быть, Катерина не сразу согласилась бы принять это число как худшее, но именно двадцать второго января она разбила первую кружку из двух.
Она помнит, как стояла над тем, что недавно было изящным фарфоровым телом. В руке остался вопросительный знак — ручка от кружки, расписанная мелкими красными розочками.
Такие же розочки она видела на осколках белого фарфора, когда опустила глаза и посмотрела на кухонный пол. Надо же — вдребезги. В точности как жизнь с мужем, который подарил две одинаковые кружки перед свадьбой. Она так полюбила их, что, даже расставшись с ним, не разлюбила кружки. Не позволила себе соединять чувства к ним с чувствами к дарителю.
А вчера разбила вторую. Она стояла над ней так же, как двадцать второго января. И так же за окном падал снег, хотя ему не положено это делать в апреле.
Но вчера, выметая осколки, испытывала другое чувство: что-то закончилось, она от чего-то освободилась. Не значит ли это, что образовалась не пустота, а место, на котором возникнет что-то новое?
Водитель приоткрыл окно, Катерина уловила в воздухе можжевеловый запах, хотя, казалось бы, откуда ему взяться на дороге. Потом увидела картонную отдушку — она качалась от ветра над передним стеклом. Катерина скосила глаза и снова столкнулась с глазами 'матиза'. Помыть не мешает — и фары, и корпус. Помоет. Скоро.
Собственное спокойствие, не напускное, не по внутреннему приказу, а неподдельное, настоящее, нравилось и удивляло. Как приятно — не отвечать за себя! А так не похоже на нее — взять и доверить свои проблемы чужому человеку. Самой сидеть рядом, смотреть по сторонам, дать мыслям расслабленно перетекать от одного к другому. Без тревоги, утомившей ее. Совершенно ясно, что разбитые кружки, внезапный каприз машины — результат постоянной неутихающей тревоги. Что ж, ничего удивительного. Она давно жила как на автопилоте.
Зеленые ворота стоянки возникли слишком быстро. Она поморщилась от неудовольствия. Двадцать минут — и конец пути. Снова сама себе хозяйка.
Катерина вышла из кабины. Могучий мужчина спустил 'матиз' на асфальт, в одно движение вкатил в металлический бокс. Она расплатилась с ним, дала на чай, заметно озадачив щедростью.
'Бычок' уехал. Катерина, закрывая двери гаража, привычно подумала, что пора покрасить стены. Перекрыть другим цветом, например, оранжевым, этот темно-белый. Но, повесив замок на двери, тотчас забыла о своем желании.
Возле будки сторожа потягивался Филимон. Отряхнув мохнатую морду, насупился и посмотрел на Катерину из-под зеленоватых бровей.
— Филимон, какой ты весенний. — Катерина наклонилась к нему. — Откуда такой цвет, а?
Она любила этого пса больше всех за независимый характер. Он тоже выделял ее из толпы. Она знала, что дело не в сахарных косточках, которые приносила ему, не они были причиной, а родство душ.
Катерина перебирала его пыльную шерсть, ворошила, гладила, а рука чувствовала, как уходит напряжение из его тела. Почти так же, как уходило из ее тела, когда она переложила заботу о машине на другого человека.
— Пока, — сказала она Филимону и вышла за ворота.
Порыв ветра со снегом заставил снова натянуть на голову шарф. Он был желтый, с белыми мелкими ромашками по полю. Катерина поежилась на открытом всем ветрам пустыре. Пронизывающий ветер леденил тело.
Вот оно, то самое место, где она получила телефон эвакуатора. Она улыбнулась. Полезное место.
Быстро дошла до своего подъезда, взлетела на лифте на восьмой этаж, открыла дверь ключом, вошла.
Взгляд уперся в коричневый шкаф, на душе потеплело. Она дернула молнию куртки, сбросила шарф, не сводя глаз со шкафа. Какой он все-таки красивый. Его покупал еще дядя Миша, брат бабушки, сразу после войны. Теперь его с радостью схватили бы антиквары. Да кто им продаст!
А… почему на него она устремила взгляд, который мог бы соперничать с взглядом хищника?
Она повесила куртку и шарф на плечики в прихожей. Сбросила кроссовки, сунула ноги в домашние тапочки. Шагнула в комнату, к шкафу. Все просто. Сейчас она выберет то, что наденет завтра.
Катерина открыла дверцы шкафа и оглядела. Все, что она видела, нравилось. Она не держала вещи, которые чем-то раздражали. И без них в жизни хватает неприятностей. Она покупала немного вещей, только те, в которых узнавала свои. Она давно выбрала для себя магазин, и в нем одевалась. Ходить по магазинам — может быть, для кого-то лекарство, но не для нее. Она переняла у дяди Миши его принцип — мало, да мило.
Для Катерины есть только одно лекарство — то, которым она занимается. Вот-вот его признают официально. Может быть, потому она так расслабилась в 'бычке', что ее жизнь скоро переменится. Она тренировалась: каково это — освободиться от напряжения, довериться другому…
Усмехнулась, провела рукой по волосам. Вчера подстриглась, попросила покороче, чтобы полгода не думать о прическе. С прямыми плечами, на которых теперь не болтались волосы, Катерина походила на мальчика с египетской фрески.
Она пристально осмотрела вещи на вешалках. Свободно, не то что в шкафу у матери. Мать говорила, что всякий раз, покупая не то, за чем пошла, она чувствует, как молодеет.
— Трезвость, моя дорогая, показатель возраста более явный, чем помятость лица. — Она смеялась, глядя в лицо дочери, на котором возникало сомнение. — Да-да, спонтанность поступков — бесспорный признак молодости. — Что ж, в таком случае она, Катерина, древняя старушка, не важно, что ей нет тридцати.
Она тронула подол черной юбки из тонкой шерсти. Потом вынула ее из шкафа, покрутила перед собой. Обыкновенная, но линии — глаз не оторвешь. Приложила к себе: единственный недостаток — широковата в поясе. Но это наследственное. Мать рассказывала, что прабабушка носила корсет, а результат в роду остается надолго. От корсета фигура становится похожа на песочные часы — ребра поднимаются выше, талия становится уже. На самом деле им с матерью кое-что досталось от прошлого — фигура, похожая на песочные часы. Без корсетов женская фигура оплывает и если напоминает часы, то не песочные, а напольные, ровные сверху донизу.
К юбке она наденет пиджак. Этот. Катерина, не отпуская от себя юбку, тронула зеленовато-серый рукав. Когда она купила его, мать фыркнула:
— Во времена моей молодости такую ткань уже носили. Называлась 'кружевница'.
Катерине это название напоминало лишь об американской мелодраме. Старый фильм 'Кружевница' привозила к ним на дачу Светлана Полякова, коллега не по работе, но по теме.
Под пиджак она наденет бледно-зеленый топик. Ну а туфли — черные лодочки.
Катерина быстро повесила юбку в шкаф, захлопнула дверцу, повернула ключ, чтобы ослабший от времени замок не раскрылся сам собой. Привычно обласкала взглядом дерево, инкрустированное темным орехом.
Скрестив руки на груди, прошла к окну. Как там — все еще снег? Внизу был привычный двор, но сейчас она видела не его, а другой. Тот, который остался на Кадашевской набережной, на который смотрели их
