окна в трехэтажном кирпичном доме. В нем дали квартиру дяде Мише после войны. Отдельную, что означало высокую оценку его геологических заслуг. Да еще с телефоном. Мать рассказывала, как все бегали к ним звонить. Не отказывали никому. Во дворе стояла школа, в которой Катерина начала учиться.
Завтра она снова окажется на Кадашевской набережной. Только в другом доме. Может быть, еще и поэтому ее влекло к Вадиму? Как к земляку? На самом деле они вышли из одного пространства, в котором Третьяковка, старинная церковь, Водоотводный канал… Если идти дальше, по набережной, дойдешь до 'стрелки'. Мать рассказывала, как дядя Миша отвел ее туда, в секцию гребли. Мать махала веслами довольно лихо.
Новую квартиру на Юго-Западе, куда их переселили, дядя Миша не любил.
— Аномалии, конечно, здесь нет. Но называть это местом силы тоже нельзя, — говорил он.
Эти слова для непосвященных мало что значили, но для тех, кто знал, о чем он говорит, — настоящий приговор.
Дядя Миша всю жизнь составлял карту аномальных и сакральных зон, или, как их еще называют, мест силы. Его карта по сей день лежит в планшете, который сладковато пахнет старой кожей. С ним он обошел пешком Урал и Сибирь. Катерина давно собиралась открыть ее, рассмотреть ее как следует. Но нет свободной минуты.
Бывая в квартире Вадима, из окон она видела краешек своего школьного двора, теперь там гимназия, престижная, если судить по ухоженному газону и машинам, на которых привозят детей по утрам. Она видела это не однажды. Катерина улыбнулась.
Трехэтажный дом, который был и остается домом ее детства, после их переезда превратился в офисное здание. У подъезда, где в прежние времена она ставила велосипед, прислоняя его к углу сарая, теперь парковались 'лексусы', 'мерседесы', 'вольво'. Это им теперь светят кремлевские маковки.
Из окна Вадимова кабинета видна Болотная площадь со скульптурами ужасов. Катерина заметила, что он держит штору в этой комнате задернутой. Не спросила почему — и так ясно. Разве приятно смотреть на железных уродцев?
Так что же, спросила она себя, завтра она сдастся наконец полноценному воскресенью? Настоящему выходному?
Ну да, если наступит завтра, — откуда-то из глубины возникло название еще одного старого фильма. Тоже американского и тоже дачного. Он точно так и назывался — 'Если наступит завтра'. Тоже от коллеги по теме — Светланы.
Катерина поморщилась: не понравилось, что именно это название выплыло из неведомых глубин. Она попыталась присыпать его чем-то… Но не вышло. Более того, имя 'Светлана' сейчас неприятно зацепило ее. Она снова почувствовала тревогу, от которой, казалось, она уже освободилась.
'Да куда денется это завтра?' — одернула она себя. Оно наступит, обязательно, ее завтра.
2
'Она ведет себя как девочка', — усмехнулся Вадим. Он стоял на эскалаторе, спускаясь в метро, разглядывал тех, кто поднимался навстречу. Даже юная вострушка с хвостом на затылке, которая сверкнула глазами в его сторону, кажется намного старше ее. Как смотрит… Не потому, что увидела в нем подходящий объект, она отрабатывает прием. Как борцы на ковре или боксеры на ринге. Катерина наверняка ничего такого не делала. Никогда.
Хвостатая девчонка укатила вверх, из земных глубин поднимались другие соотечественники. Сосредоточенные, хмурые лица теток, давно забывших про блеск в глазах, если он не от ярости. На них Катерина не похожа и никогда не будет.
Она всегда будет похожа только на себя, и она ему нравится такая. Хотя, если честно, он устал. Ну сколько можно отказываться? Он предлагает ей себя! Насовсем! Разве это не самый разумный, не самый заманчивый вариант, который взрослый мужчина предлагает взрослой женщине? Он чего-то не понимает? Почему Катерина Веселова не кидается ему на шею с воплем благодарности? Не кричит: 'Возьми, возьми мои проблемы вместе со мной! Мои заботы станут твоими!' А она только морщится и отвечает: 'У каждого своя ноша. Когда донесу, тогда поговорим'.
Почему он хочет соединиться с ней? Не только же потому, что она будет в его постели каждую ночь. Дело в другом — он нашел в ней что-то, чего не хочет потерять. У него уже была жена, были женщины. Расставался с ними и не мог понять почему.
Вадим уже готов был согласиться, что расхожая мысль, будто мужчина непривязчив по своей сути, справедлива. Он легко приходит и легко уходит, получив то, к чему стремился. Но, встретив Катерину, отверг эту мысль. Все-таки в подобной точке зрения больше биологии, чем человека. Он ведь не хочет, чтобы Катерина ушла? Напротив, ему необходимо, чтобы осталась, и даже переложила на него свои проблемы. Ему это нужно для ощущения собственной силы. Более того, у него возник физический страх потерять ее.
Эти мысли Вадим никогда не обратил бы в слова и, уж конечно, не произнес бы при Катерине. Но мысли тем и хороши, что их не читают другие.
Впрочем, Катерину тоже можно понять, продолжал он рассуждать сам с собой. Она не слишком откровенна, но ему ясно: муж сбежал, когда ее мать заболела и брат, еще мальчик, остался у нее на руках.
Вадим ехал на Таганку, где в недлинном переулке прикорнул на несколько веков небольшой особнячок. На нем нет вывески, но владелец называет его 'клуб-не-для-всех'.
По субботам там собираются любители настоящих сигар. Вадим отправился туда своим ходом, чтобы позволить себе получить удовольствие еще и от кубинского рома. Дмитрий Сергеевич Микульцев, хозяин клуба, сказал, что приплыла новая партия. Она требует пристального внимания.
Вообще-то он не из круга Дмитрия Сергеевича, да и по возрасту неблизок. Между ними десятилетия, а такая разница предполагает, что младший смотрит в рот старшему, ловит каждое слово и молчит. Вадим привык смотреть в рот только рыбкам, которые подплывают к окошку батискафа и делают вид, будто собираются попробовать на вкус обшивку.
Вадим не раз спрашивал себя: для чего Дмитрию Сергеевичу их знакомство? Оно произошло в то время, когда о подобных клубах мало кто думал. Для большинства понятие 'клуб' сводилось к представлению об 'очаге культуры' из прошлого — с лекциями и кино. Он-то знал, что бывают другие — ему повезло, — сразу после географического факультета попал на экспедиционный корабль и отправился в кругосветку. Почти год пробыл в морях, ступал на разные берега. А когда приплыл — удивился: 'Где это я?' Клетчатые сумки, палатки, прилавки, скатки ковров, туго перевязанные льняными бечевками и обмотанные широким коричневым иностранным скотчем — для прочности. Рекламные листовки, пыль, грязь… Москва походила на сайгонский рынок. Он гулял по нему и даже купил там перочинный бронзовый нож.
Вадим вошел в вагон. Окинул взглядом сидящих, потом стоящих. Какие… незнакомые люди, удивился он. Давно не катался в подземке. Притиснулся к стене вагона, снова огляделся. А ведь среди них почти нет москвичей, догадался он. Приезжие, уставшие, озабоченные. Он тоже ловил на себе взгляды: что за птица?
'Птица' была одета в серый, в тонкую полоску, костюм, поверх — черное пальто чуть ниже колен, из- под серого шелкового шарфа выглядывал узел полосатого красно-белого галстука. Черные ботинки, с печалью заметил Вадим, бросив взгляд на скругленные носки, утратили блеск, наведенный дома. Но даже без него они явно раздражали разномастные кроссовки.
Накануне он подстригся, короткий ежик с серебристым отливом мастер точно вымерил — девять миллиметров.
Надо было взять такси, мелькнула мысль, но Вадим отмахнулся от нее. Дмитрий Сергеевич говорил с ним каким-то особенным голосом. Просил приехать вовремя, потому что готов сказать ему нечто важное. А
