— А что? Ничего! Со мной полный порядок!
— Ты похудел…
— Отощал! Худеют люди, а я отощал! — Он хохотнул, постепенно приходя в себя. — Спортом занимаюсь. Бегом в основном. Бегом на месте.
— Это на тебя похоже.
— А чем занимаешься ты?
— Работаю, — она улыбнулась. — А это уже на меня похоже, верно?
Он прошелся по комнате, потом, спохватившись, снял куртку, окинул взглядом несколько кроватей…
— Какая твоя?
— У окна… Вон та.
Николай бросил куртку на кровать, выглянул в окно, отметил про себя, что внизу клумба, что прыгнуть в общем-то можно, потрогал шпингалеты — они открывались легко. Поймав себя на том, что стоит у окна спиной к жене, Николай быстро обернулся, подошел.
— Эх, Любаша, Любаша… Как же я по тебе, дуре, соскучился!
— Думаешь, я нет?! Мне такие ужасы про тебя снились…
— Что снилось?
— А, глупости… Снилось, что болел ты, температура у тебя высокая, я звоню по телефону в «Скорую помощь», а меня не слышат, и я сама себя не слышу… Знаешь, бывает так во сне…
— Приехала бы, проверила… — Ну, проверила бы, а дальше? — Она взглянула вроде несмело, но глаз не отвела.
— Не смотри на меня с упреком, — сказал он игриво. — Не смотри на меня с упреком, — усадив жену на кровать, он сел рядом. — Как же я по тебе соскучился, дура ты, дура! — проговорил с такой скорбью, что она не выдержала и засмеялась. Такие слова Николай всегда произносил дурашливо. Он и в любви объяснился, как бы дурачась, и жениться предложил так, что она и не поняла сразу — предложение это или шутка. Настоящее ее имя было Надежда, но он звал ее Любашей. Она знала, что Николай любит ее, что у него, кроме нее, никого не было и после всех похождений с друзьями он неизменно возвращался к ней как к заступнице, утешительнице, как к последней надежде.
— Как же ты нашел меня?
— Со второй попытки нашел… две недели назад рядом с твоим общежитием прошел… Уже темнело, и я подумал, что лучше заглянуть в соседнее — оно крупнее, значит, и шансов больше… А их вовсе не оказалось… Со мной последнее время это частенько случается.
— Что случается? — спросила Надя.
— Бросаешься туда, где, кажется, самый надежный шанс, а разгребаешь кучу — ничего нет.
— Что ты ищешь, Коля?
— Черт его знает! Удачу ищу. Удачу!
— А в чем она, Коля?
— Не знаю.
— Может, ты ищешь кучу денег? — спросила она с улыбкой.
— Нет! Нет, — повторил Николай еще раз, уже для себя, отвечая уже на свой вопрос.
— Может, ты красивую девушку ищешь?
— Нет, Любаша! — воскликнул он почти в ужасе. — Я тебя люблю… Ты уж извини, пожалуйста, но тут от меня ничего не зависит. Я тебя люблю… Не веришь?
— Но это ничего не меняет, не отражается на нашей жизни, не делает ее лучше. Хуже делает.
— Да, хуже, — согласился Николай. — Если бы ты знала, чего я натворил без тебя… Из-за тебя, в общем-то, натворил…
— Нет, Коля, это старый разговор… Когда мы вместе жили, ты тоже удачу искал… Где ты ее искал, Коля, с кем ты ее искал? В кабаках и забегаловках, с этим Бреком, Костомахой. Они уже покатились, и, конечно, им интереснее, когда с ними еще кто-то катится.
— А ведь в сути своей я, наверное, все-таки неплохой человек, — медленно проговорил Николай.
— Да, — согласилась Надя и, взглянув на несчастное лицо мужа, взъерошила ему волосы, поцеловала в щеку. — В сущности, ты хороший человек. Так только, маленькие слабости…
— Какие слабости? — встрепенулся Николай.
— Знаешь, почему ты прекрасно себя чувствовал с Бреком и Костомахой? Понимал свое превосходство. Ты был сильнее, умнее, чище… Они подпорченные люди… Согласись, Коля. Подпорченные водкой, подлостью, — не подлостью, ладно, не злись, — подловатостью, всеядностью… Вы могли сегодня оскорбить друг друга, унизить, наплевать друг другу в лицо, а на следующий день опять собирались пить мировую…
— Правильно. Мы друзья и прощали друг другу слабости!
— Не всякие слабости можно прощать, — Надя резко встала с кровати. — Если он взял трешку и не отдал — это можно простить. Обещал прийти и не пришел — твое дело, прощать или нет. Но нельзя прощать, даже если бы тебе хотелось, унижение. Бывает, слово одно простить нельзя, взгляд. Когда мне говорят безобидные вещи, но тон при этом оскорбительный — я этого не прощу. Не смогу! Мне, например, нужен этот человек, мне работать с ним, от него в чем-то зависит моя судьба, и он не сказал мне ничего плохого, даже сделал кое-что хорошее, и вся душа рвется простить за пренебрежение, которое однажды, может быть случайно, прокралось в его жесте… Но я не могу! Ты меня понимаешь?!
— Так нетрудно и всех друзей растерять, — криво усмехнулся Николай.
— Друзей таким отношением я не растеряю. А всякие прилипалы, готовые жрать из любой тарелки, сами отвалятся.
— Жесткий ты человек, Надя, — он назвал ее по имени, понимая, что «Любаша» сейчас прозвучит некстати. — К людям надо относиться мягче… У всех свои слабости, все мы нуждаемся в понимании, прощении, участии…
— Какое участие, Коля! Какое прощение! Я не хочу, чтобы меня прощали. Мне плохо, я болею от этого! Ты прощаешь меня за мой побег? Скажи, прощаешь?
— Прощаю, — кивнул Николай.
— Не надо! — Голос Нади зазвенел от возмущения. — Я не раскаиваюсь! Если бы я поступила неправильно, ты бы не приехал сюда. Тебе было хорошо с Костомахой и Бреком, потому что ты знал — их никто не ждет, а тебя, как бы поздно ни вернулся, ждут. Думаешь, я прощала тебя? Нет! Я не простила тебе ни одной дурацкой ночи, ни одного загула. Ты обнимаешь на прощание Костомаху, поднимаешься, у порога чмокаешь в щеку мамашу свою, входишь ко мне, меня обнимаешь и целуешь… Ты уверен, что и тебе все должны говорить приятные слова! Ты не представляешь, какая это гадость — всем говорить приятные слова! А ты говорил их всем, с кем сталкивался на улице, в трамвае, на работе! Говорил и тут же забывал о людях, перед которыми только что пластался!
— Культура общения, — неуверенно проговорил Николай.
— Это не культура. Это всеядность!
— Отстань, — сказал Николай.
— Что?!
— Это я не тебе… Если бы ты знала, Надя, какая ты сейчас красивая! Нет, без дураков!
— Что?! — поняв, что он сказал, Надя расплакалась.
Николай смотрел, как она на ощупь пыталась найти носовой платок, как, стараясь не оборачиваться к нему мокрым лицом, прошла к тумбочке и вынула оттуда косынку и снова разрыдалась, уткнувшись лицом в эту такую знакомую ему синюю косынку с красными мелкими цветочками — он сам когда-то подарил ей этот лоскут.
Николай сидел с застывшей отрешенной улыбкой, как человек, который попал в комнату, где что-то происходит, а он никак не может понять — что именно. Но вот на его лице выразилось раздумье, как если бы он пытался что-то вспомнить. Потом лицо стало растерянным: он понял. Вскочив с кровати, Николай подбежал к жене, обнял, и она, не сдерживаясь, уткнулась ему в грудь. Уголком косынки Николай осторожно вытер ее лицо, поцеловал в глаза.
