было в руках партизан.
Начштаба повеселел, хлопнул по плечу командира кавалерии, лихого Сашу Ленкина.
— Ну, Усач, теперь уж мы всерьез вырвались на оперативный простор!
— Люблю размах и движение! — подкрутил ус Ленкин.
— Как это у тебя? Ночка темная, кобыла черная…
— …Едешь, едешь да пощупаешь, не чертяка ли тебя везет, — закончил с удовольствием свою любимую присказку Ленкин.
Я прекрасно понимал настроение начштаба. У него, как и у всех, душевный подъем. Тонкая пуповина полуторамесячной сидячей жизни оборвалась. Как–то незаметно, хотя и не без крови, она была обрезана острым ножом горынского рубежа.
Стремительный трехдневный марш, маленький успех, и у людей проснулся выработавшийся уже рефлекс движения. А вместе с этим к ним вернулась лихость, беззаботность, отвага.
Дал команду по колонне: привал на тридцать минут, и спрыгнул с тачанки. Хотелось размять затекшие ноги. Через минуту где–то рядом быстро и осторожно затюкал топор. «Фу ты, черт! Никак для костра хворост рубят?» Пошел на звук приглушенных голосов. В свете выглянувшей луны блеснуло лезвие топора. Кто–то ловко обрубал снизу молодую пушистую елку. Кто–то, катясь шариком, подбирал лапник и оттаскивал его к кочке, густо покрытой прошлогодней, сухой и ломкой травой. «С комфортом даже на полчаса устраиваются»… Задумавшись, я остановился в стороне, наблюдая легкую и какую–то слаженную, милую сердцу возню хлопцев. Где–то совсем рядом сверкнул красный светлячок папиросы, тут же упрятанный в рукав. Послышался смешок, и чей–то густой простуженный голос произнес:
— Да, братва. А погодка–то не устоялась. Не разберешь: сани готовить или телегу ладить?
Затрещали сучья под мощными телами, подминавшими походную постель. Раздался смешок, и молодой голос захлебываясь сказал:
— Пусть про погоду думают старшина да господь бог. А мне вот лично жаль было от хозяйки нашей последней в путь трогаться. Ну и красива–а!.. Коса — в руку, росту — высокого, гладкая, как печка, не ущипнешь.
— Хороша–то она точно хороша, — откликнулся кто–то другой, забравшийся в самую гущевину молодого ельника. — А бульбу на завтрак ни разу чищеной не подала. Все в мундире… Спать она, видать, хороша!
— А нам досталась такая карга, такая ведьма, не приведи бог, если ночью приснится! Испугаешься, — весело отозвался третий голос. — И куда только квартирьеры смотрят?
— Да они ж не обязаны выбирать тебе хозяек по вкусу.
— Это, конечно, так. А все ж…
— Чего, все ж? Бельишко нам эта самая ведьма всем выстирала, зачинила. Сапоги просушила и жиром смазала. Гляди, ноги как в печке, не сапоги, а благодать. И портяночки тоже всем сменила. А ведь нас у нее одиннадцать человек стояло.
— Ну что там портяночки, если сама ведьма!.. По мне пусть лучше портяночки ветхие, но хозяйка чтоб была…
На этом дискуссия обрывается — послышалась команда: «По коням!». Зашевелились хлопцы, поднимаясь с еловых лож. И через несколько минут колонна уже вновь двинулась в путь…
* * *
Пользуясь тем, что над лесами совсем не появлялась разведывательная авиация фашистов, мы постепенно переключились на дневные марши. Это облегчало движение, сберегало силы.
— Марш стал вроде как прогулка, товарищ командир, — потирая руки, говорил мне начштаба, подвалившись боком на розвальни.
Я ничего не отвечал на это.
Думалось о другом — о рейде и его цели. Правда, я не знал тогда ни конкретных формул, ни даже общей концепции советского оперативного искусства. Однако суть того, что называют «глубокой операцией», начал осмысливать как практик именно в эти дни. Примитивно, смутно чувствуя и, так сказать, по боевому опыту, на ощупь улавливая значение сложных и многообразных условий, которые создаются независимо от нашей воли (хотя зерно их командир обязан понять и использовать с максимальной выгодой для своего войска), я уже всем своим естеством сросся с местностью, по которой мы двигались: с ее горизонтами, далями, четкими рисунками лесов и безбрежной зыбью равнин.
Впереди, конечно, шли разведчики. Они развернулись веером и прощупывают, разглядывают бугры, дороги и бездорожье. Справа, к Камень–Каширскому, рыскает со своим отделением неутомимый Кашицкий. Прямо перед нами мчится на трех санях долговязый Журов, и его длинная, как у журавля, шея вертится во все стороны, острые глаза пограничника шарят по горизонту. А налево, у самой железной дороги, гарцует верхом Миша Демин, более известный среди товарищей под кличкой Мишка Ария; его прозвали так за чудесный голос, которым он услаждает на привалах слух партизанок… А Шкурат и Мурашко — разведчики из третьего Кролевецкого? А Иван Дудка и ученики знаменитого Швайки? А уралец Берсенев? А бравая комсомолка Надя Цыганко? Все они освещают нам путь, делают нас — руководителей рейда — более зоркими и уверенными.
Но стремительность движения рейдирующих подразделений и частей зависит не только от хорошо поставленной разведки сил противника и умения командира противопоставить его разуму — свой. В партизанской войне особенно следует учитывать, как встретит тебя на «оперативном просторе» народ. В любой войне действия войск во многом зависят от окружающей их среды, а в партизанской — особенно. При движении в рейде партизанского соединения этим больше всего определяется успех или провал! Среда либо увеличивает твои силы многократно, либо, при неблагоприятных обстоятельствах, не только тормозит движение, но и умаляет боевую силу и результат рейда.
Мы уже познали это на собственной шкуре летом.
«Надо было не в Гуцулию переться, а на Советскую Подолию и на Хотин идти. Там революционные традиции Котовского да гайдучества были бы нашим резервом», — говаривали тогда не раз и Тутученко, и Бережной.
Теперь же мы двигаемся при самых благоприятных условиях по освоенному партизанами району. И это, бесспорно, облегчает нашу задачу. Переход через партизанский край — просто отдых. Надо его использовать. Лежу на розвальнях, и под скрип полозьев хорошо думается.
Правильно ли у нас расставлены командирские кадры? Каждый ли из командиров стоит на том самом месте, где он может принести максимум пользы? Этого одним махом не сделаешь. Но главное, пожалуй, уже сделано: комбаты подобрались неплохие, командиры рот и политруки — тоже. А вот с разведкой вопрос еще не решен. Там дельный командир — капитан Бережной. Но его пора выдвигать — он возглавляет нашу главразведку с самых Брянских лесов. Кого же на место Бережного? Ну, конечно, Роберта Кляйна. Он уже пригляделся… Хуже дело с политсоставом. Здесь у нас явная слабина. Нельзя же на байках Цымбала политработу строить. Да и наш «комиссар Мыкола» тоже еще неопытен. Правда, газеты у нас пока есть и люди их читают, сводки Совинформбюро принимаются по радио исправно. Но это ведь не все. Это даже, пожалуй, не главное в том, чем определяется политико–моральное состояние личного состава… Политико– моральное состояние я представляю себе как тончайшее кружево отношений между людьми, их боевых дел, их быта, поступков. Многие из партизан побывали в плену. У многих оставил рубцы на душах трагический сорок первый год. Эти травмы не разглядишь сразу, но они есть… А характеры, а просто привычки? Вон в Глинном половина батальона слушала Цымбалову байку, столпившись у дверей, а другая половина дрыхла на соломе.
Еще недавно большинство из наших людей имело тесное общение с фронтом. Это, несомненно, дало им хорошую зарядку. Но любой аккумулятор, даже при самом бережном его использовании, рано или поздно откажет, если его вовремя не перезарядят. Надо, пожалуй, подсказать Солдатенко, чтобы он и остальные политработники почаще напоминали партизанам о нашей святой обязанности — помогать фронту. Ребята, конечно, и сами прекрасно понимают это, но текучка, ежедневные хлопоты могут заслонить в их памяти первоочередную нашу задачу. Особенно важно, чтобы помнили об этой задаче разведчики. Мы обязаны вести разведку не только на себя, а и на фронт…
В раздумьях не заметил, как отмахали за день по санной дороге километров шестьдесят. Поздно ночью разместились по хатам. Зашел в штаб, лег, а мысли все о том же.
