снимать можно.
Мы вышли на непривычно пустую, притихшую улицу. На углу светофор бессмысленно переключал свои огни. Большой серый кот чинно и неторопливо переходил дорогу на красный свет. «Ночью все кошки серы», — почему-то подумал я. Вдруг впереди отчетливо послышались чьи-то шаги. Шаги в этой тишине казались жутко тяжелыми и громкими, будто бронзовый адмирал Крузенштерн, покинув свой пьедестал, решил размяться. Мы кинулись в ближайшую парадную и притихли. Мимо нас прошла девушка с букетом тюльпанов в руках. Снова стало тихо. Наконец через несколько минут мы стояли напротив Ленкиного дома. Где-то далеко, за мостом Лейтенанта Шмидта, лязгнул трамвай, и от этого далекого звука вокруг стало еще тише. Клочик глубоко вздохнул, словно собираясь нырнуть, и сказал:
— Давай, Леха!
Мне казалось, что стоит сейчас вынуть трубу и сыграть хотя бы одну ноту, то сейчас же проснется весь-весь город.
«Ну и хорошо, — почему-то подумал я. — И пусть проснется!»
Я достал из мешка альт и вставил холодный мундштук.
— А что играть?
— Как что? «Амурские волны».
— Я же плохо еще играю. Собьюсь!
— Все равно, — сказал Клочик. — Играй!
И я заиграл. Сначала я старался играть как можно тише. Но постепенно так увлекся, что уже не думал ни о какой осторожности. Звуки весело запрыгали по старым кирпичным стенам, по уснувшим окнам, отдаваясь гулким эхом в длинных подворотнях. Вдруг стало ужасно весело и шумно. И никакой тишины над городом больше не висело. А совершенно довольный Клочик, с горящими глазами лихо притоптывал ногой и даже пытался подпевать!
Потом все понеслось так стремительно быстро, что в голове моей остались лишь отдельные яркие вспышки. В окнах дома вдруг замелькал свет, послышались голоса, лай собак, хлопанье оконных рам. Балконная дверь квартиры Ворожевых с шумом распахнулась и оттуда в зеленом колпаке и в полосатой пижаме выскочил Ленкин дедушка.
— Милиция! — в отчаянии закричал он. — Где милиция?! Первый раз за неделю уснул! Первый раз! Да что же это такое!
А Клочик, сбитый с толку такой каруселью, схватился за аппарат и ослепил дедушку вспышкой. Потом еще раз! И еще!
— Пожар! Горим! — послышались крики из соседнего дома.
Мы кинулись бежать; Позади нас завизжали автомобильные тормоза. Хлопнула желтая дверца с надписью ПМГ-13. Сильные руки милиционеров подхватили нас и повели к машине, на крыше которой бешено крутился темно-синий фонарь.
— Это, что ли, твоя квартира? — спросил сержант.
— Эта, — сказал я.
— Ну так отпирай.
— К-ключа н-нету, — заикаясь, ответил я.
— Что же ты, артист, по ночам гуляешь, а ключа с собой не берешь? — И милиционер нажал кнопку звонка. В нашей тихой, вежливой квартире он прозвучал как сигнал тревоги.
Послышались голоса, шарканье ног, и в дверях появились встревоженные лица моих родителей.
— Боже, что случилось? — всплеснула мама руками.
— Ваш мальчик? — строго спросил милиционер.
— Наш, — сказал папа.
— Непорядок, товарищи родители. Форменное, скажу, безобразие. Разгуливает по ночам с духовым инструментом, общественный порядок нарушает. Шутка ли, целый дом разбудил! Надо бы протокол составить. Но, учитывая малый возраст задержанного, ограничимся предупреждением. А вообще, я бы на вашем месте выдрал бы его хорошенько.
— Но он же был дома?! — воскликнула мама. — Он спал!
— Спал да встал, — усмехнулся милиционер. — И в окошко, на свежий воздух. А там уже его дружок поджидал с фотоаппаратом и лампой-вспышкой. Так что советую вам хорошенько во всем разобраться.
Милиционер козырнул и вышел.
— Чтобы я больше в доме этой иерихонской трубы не видела! — закричала мама. — Или я — или труба!
Мама бросилась на кухню, но споткнулась о зеленый мешок и чуть не упала. Она пнула мешок ногой и крикнула:
— Вот твое мерзкое воспитание! Хоть бы ты поскорей уехал!
— Не беспокойся, — сказал папа. — Через три дня уеду.
— Господи, неужели я доживу до этого счастливого дня, — сказала мама и заплакала.
— Алексей, в чем дело? — спросил папа сухим и каким-то совершенно чужим голосом.
Я молчал.
— Если ты сейчас не объяснишь, то я… Я начну относиться к тебе по-другому.
И в этот момент я вдруг понял, что я не должен молчать. Что молчать я не имею права. И я рассказал им все. И про Графиню, и про фотографию Ленкиного дедушки, которая лежит у нее в альбоме, и про свидание века. Я рассказал им про Клочика, так мечтавшего научиться играть на трубе, и про трубадуров, исполнявших свои приветственные серенады под балконами возлюбленных. Я рассказал им даже про то, как далекой весной тысяча девятьсот семнадцатого года военный оркестр играл «Амурские волны» на выпускном вечере в гимназии у Клавдии Александровны Веревкиной. Потом я лежал на кровати с открытыми глазами и смотрел в потолок. Рядом дремал альт, свернувшись калачиком. Почему-то мне вспомнился Ботанический сад, белый куст азалий, вороны на талом снегу. Я вспомнил старика, который рассказывал мне про аптекарский огород, про Петра Первого, про цветы… Как это он еще тогда сказал: красота спасет мир…
Я лежал и не мог уснуть, а в комнате родителей все горел и горел свет.
Глава 15. Красота спасет мир
Утром я стоял на стрелке у Ростральных колонн и ждал десятого автобуса.
Ярко светило солнце, и в голубой невской воде играли золотые искорки.
Вчера я написал четыре письма. Одно опустил в наш почтовый ящик, одно — в Ленкин и два в квартиру Клочика. В письмах было написано: «Очень прошу сегодня в одиннадцать часов утра приехать на Аптекарский остров в Ботанический сад. Я расскажу что-то очень-очень важное. Буду ждать. Ваш друг Алеша».
Подкатил новенький «Икарус», и через несколько минут я был уже у знакомой железной ограды, за которой уже зеленела густая молодая трава. Я остановился у главного входа и стал ждать.
Первым, конечно, появился мой трубадур. Он шел вместе с Клавдией Александровной, которая держала его под руку. На плече у Клочика висел фотоаппарат.
— Алеша, голубчик, здравствуй, — заговорила Графиня. — Какая чудесная мысль — пойти в Ботанический сад! Последний раз я была здесь до войны, в тридцать девятом году. Или нет, пожалуй, в сороковом. И тоже, представь, весной.
