за… – у меня перехватило дыхание, – загрызть дракона? Дерьмо может рассчитывать на победу?
– Да только паршивый пес и может загрызть… – в умывальную вошел сержант. Он был со сна, позевывал и почесывался. Куродо вздохнул и быстро забормотал:
– Мсье сержант, я пописать…
– Иди, – милостиво махнул рукой сержант.
Куродо нырнул-шмыгнул туда и обратно.
Я не собирался чистить краны при сержанте.
Я цепко держался за край умывальника, ибо пол кренился под моими ногами. Я боялся упасть.
– Я говорю, – повторил сержант, – только паршивый пес и может загрызть дракона.
– У нас, – хрипло сказал я, – это еще никому не удавалось.
– У нас – нет, – подтвердил сержант, – а на других планетах сколько угодно. Видишь, – сержант повернул кран, поглядел на струю воды, бьющую в белое дно умывальника и наконец сказал: – Нужно опаршиветь, особачиться, чтобы жизнь – совсем ни в грош… Озвереть надо… Знаешь, чтобы человека убить, нужно озвереть, а чтобы убить рептилию, ящера – с дом! со скалу! – что, думаешь, очеловечиться надо? – сержант покачал головой, – вот уж фиг! Во сколько раз дракон безобразнее и огромнее человека, во столько раз и озвереть надо.
– У вас… – я говорил, старательно разделяя слова, – у вас… странная речь. Так… вы не… говорите… не говорили…
Сержант засмеялся:
– Э, Джекки, наверху я парнем был хоть куда. Статья у меня поганая… В труповозы с такой статьей не суйся. Там блюдут чистоту и высокую нравственность. Убийство – это по-рыцарски, а изнасилование…
– Это, – сказал я, – правильно. Второе – хуже… неизмеримо…
Сержант снова засмеялся:
– Во как формулируешь. Молодец! Я уже Универ кончал, и тут такая неприятность, такой облом. Пошел в 'отпетые'… Вот так, мил-дружок.
Я мотнул головой:
– Мсье сержант, позвольте?
– Давай, давай без церемоний, ночью в двух шагах от сортирной ямы устав спит и видит сны о белых стихах…
– После рапорта…меня выгонят?
– Не, – сержант отрицательно помахал рукой, – не… в крайнем случае, пошлют русалок ловить…
– ???
– Опасно. Хоть и на поверхности, а такого насмотришься…Такого нанюхаешься. Ты русалок-то видел?
– Ви…дел.
– В зоопарке?
– Нет, – у меня подкосились ноги, и я сильнее схватился за край раковины, – нет… В зоопарке – больные русалки. Я… знаю… Я видел… на Западном… побережье.
– Тюу, – присвистнул сержант, – кто же тебя на Западный берег пустил?
Я промолчал. На Западное побережье мы ездили с мамой. Это было давно, но и тогда побережье не особо охранялось. В поездах и в машинах пропуска проверяли, а если, как смеялась мама, с котомочкой за плечами и с палочкой в руках, то хрен кто задержит.
Никто особенно на это самое Западное не рвался и не рвется. Купаться и загорать можно и на Юго- Западном, а вот нос к носу столкнуться с русалкой скорее можно на Западном.
Я молчал. Мне не хотелось, чтобы сержант узнал о моей маме. Достаточно того, что о ней знают начальник школ и командиры.
После кантины мы построились перед стеклянными дверьми.
– Фил, – позвал сержант.
– Здесь, – отозвался Фил и вышел из строя.
– Отведешь деток в карантин, дашь им игрушки – пусть разбирают и собирают. Потом выдай по хлыстику – и в спортзал, пока на грушах пусть тренируются. Если я не вернусь до вечера, позвони в дежурку. Вечером у вас, дети, зоосад.
Строй зароптал.
– Что такое? – сержант повысил голос. – Я слышу недовольство? Вы все… все без исключения, пока можете работать только в зоосаде, только… У вас, у всех, ни реакции, ни точности, ни быстроты. Вы – костоломы, а не 'отпетые'. Зарубите себе на носу, намотайте на ус – первое достоинство 'отпетого' – быстрота, второе – легкость, третье – точность, четвертое – сила. У вас ничего этого нет. Жуть берет на вас смотреть, как вы работаете в пещерах и коридорах. Значит, придется вам, преодолевая отвращение, возиться в зоосаде… Да, да… Все. Проповедь закончена. Фил, веди деток в детсад. К тебе проповедь тоже имела касательство. Шагом арш!
Ребята ушли. Мы остались вдвоем с сержантом.
– Ну, пойдем, – вздохнул сержант, – боец, супермен. Скверно начинаешь. Санчасть, рапорт – это многих славных путь. – Сержант остановился, похлопал себя по карманам. – Ух, блин! Я же отчет забыл… Джекки, слышь, ты иди себе вперед по коридорчику, чтобы зря не ждать. Я тебя нагоню.
Я тронулся вперед. Сапоги утопали в мягком ворсе ковровой дорожки, и две тени ложились на две стены.
Коридор завершался стенкою. А в стенке была дверь, и над дверью костяным кустом торчали рога. В их переплетеньи горел огромный выпуклый фонарь. Я поначалу даже испугался. Глаз? Нет. Просто фонарь – круглый, матовый.
Я отворил дверь и вошел в зал. Нет, то был не зал, это была зала со сверкающим, гладким, зеркальным полом, со сводами арок.
'Вперед так вперед', – подумал я и пошел себе вперед вдоль арок.
…Пауков я увидел сразу, но я очень хорошо помнил 'Наставления'. Не обращать внимания на монстров. Заниматься своим делом. Не задевать. Жить рядом с ними, покуда не узнаешь точно, как их убить. Пауки, размером со здорового дога, мелькали в пролетах арок. Их пробеги на косматых изломанных лапах были отвратительны… Но я помнил 'Наставления'. Отвращение – первый враг 'отпетого'. Помни: для них ты отвратителен так же, как они для тебя. Отвратителен, страшен и непонятен. Твоя сила – в умении побороть отвращение – наблюдать за ними спокойно, трезко. Отвращение – первый враг 'отпетого'. Страх – второй. Убивай не трясущимися от отвращения руками, убивай, уважая противника…Только тогда…
Паук легко, словно танцуя, шел на меня. Изредка он приподнимал свои передние лапы, шевелил ими в воздухе, и я видел рот паука на брюхе. И я понимал: этим вот ртом он, разорвав мое х/б, всосет мою плоть, мое единственное, первое и последнее тело… Спокойно, спокойно…Только не поддаваться желанию садануть пауку в брюхо ногой. Он на то и рассчитывает – облепит ногу, всосется, вгрызется… Я успел поймать паука за передние лапы и оторвать его тело от зеркального пола. Паук болтал оставшимися свободными лапами.
Пауков становилось все больше.
Я шел, держа на вытянутых руках свой отвратительный груз, и замечал, что пауки сторонятся меня, отбегают подальше.
Это меня порадовало. Руки затекали, и после бессонной ночи мучительно болела голова.
И тут новая напасть: я заметил, что у паука начинают выламываться из тела лапы, за которые я его держал. 'Этого только не хватало, – подумал я, – тогда уж точно заклюют'. Я постарался нести паука пониже. Видимо, выламываемые лапы причиняли ему боль, и он замер, перестал дергаться, перестал сучить остальными лапами.
Я вспомнил, как однажды в детстве я видел оторванную лапу паука, дергающуюся саму по себе, и быстро представил, прикинул, как будут бесноваться в подземелье меж арок вот эти лапки.
Старичка я заметил, лишь только миновал ряд арок и вышел в огромный зал.
