было рассказывать ей, потому что события в моей жизни были не интересными и однообразными. Правда, Аленка всегда хотела, чтобы я делился новостями, и мне приходилось рассказывать об очередных съемках, о назойливых поклонниках, о любовной лихорадке в Питере, о которой я узнал из газет, о звонках из Краснодара, Красноярска, Челябинска и Уфы, где дала свежие ростки моя идея. Аленка слушала там, в темноте, и ей, видимо, было очень интересно.
А когда она улетела в Лондон, я на три летних месяца остался один. Перед отлетом мы стояли в аэропорту и целовались. Слава богу, я был знаменит не в той степени, чтобы на меня обращали внимание случайные прохожие. Мы позволили себе целоваться с той возбуждающей откровенностью, с какой целуются пылкие любовники, прячась от посторонних глаз. А нам было приятно ловить на себе взгляды проходящих мимо людей. Это будоражило, напоминало о том, насколько мы друг другу дороги. В крепком поцелуе я отдавал Аленке всю свою любовь, способную с легкостью преодолеть три месяца расставания. А она отдавала мне любовь свою.
После того, как ее самолет скрылся в низких белых облаках, я поехал к Славику, который собирался вручить мне сценарий фильма. Подготовка к съемкам как раз выходила на решающую прямую, на ту самую стадию, когда должно было стать совершенно ясно, быть фильму или не быть. Славик заметно нервничал, часто курил, и все время повторял, будто заклятие, фразу из какого-то подзабытого фильма: «Все, товарищи, кина не будет». Ему казалось, что мечта рушится, что ничего не выходит, что какие-то метафизические темные силы не дают ему спокойно снять фильм, а кое-какие конкретные люди так и вовсе путаются под ногами со своей вечной бюрократической волокитой, жаждой скорых денег, черной завистью и прочим и прочим.
Когда я пришел к нему в кабинет, в то время заваленный бумагами, словно в обвалившейся под тяжестью снега пещере, Славик вложил мне в руки сценарий и сказал, что если я предложу хотя бы одну стоящую идею, то он вечно будет у меня в долгу. До крайностей, конечно, дело не дошло. Впоследствии я подал Славику не одну, а целый ворох неплохих идей, некоторые из которых он с блеском использовал. Но в тот вечер я просто взял сценарий и заторопился домой, испытывая стойкую печаль от предстоящей долгой разлуки с Аленкой. Я был слегка растерян, потому что совершенно не знал, что должен испытывать. Подобных ситуаций раньше не возникало. Я чувствовал, что мне хочется домой, но я знал, что там будет пусто и тихо, а воспоминания об Аленке затаятся по углам комнаты, будут витать запахами ее духов, возникнут в зеркале, где не будет ее отражения, ворвутся в мое сознание, стоит прикоснуться лицом к подушке. Но я почему-то хотел вот так погрустить в одиночестве. Потому что это была грусть с надеждой на возвращение. А надежда, так же как и ожидание, всегда хранит под слоем печали крохотное зернышко радости.
В вагоне метро я отыскал место между рассыпающейся старушкой и каким-то молодым человеком, и стал листать сценарий… Тогда я еще не подозревал, что Славик закончит снимать фильм через полтора года и соберет с ним хорошую кассу и даже несколько малозначительных призов. И уж тем более совершенно ничего не сказали мне имена главных героев будущего фильма…
Время, это понятие относительное. Так нас учили в школе, вдалбливая в беззаботные подростковые головы, что Эйнштейн с его теорией относительности, это вовсе не Эйзенштейн с его броненосцем Потемкиным. Кто-то из нас, школьников, даже запомнил магическую формулу и потом блистал знаниями в каких-нибудь интернет-викторинах. Но никто из нас не верил в нее, и многие никогда в жизни не поверят по настоящему, пока не столкнуться со временем лицом к лицу. Как, например, столкнулся я, лежа на больничной кровати с ожогами третьей степени, проснувшись в холодном поту от воспоминаний, которые очень многое поставили с головы на ноги в моем запутавшемся времени.
Во сне я снова ехал в метро и листал сценарий. Фильм еще не был снят, Славик еще нервничал и стремительно худел, Археолог еще не умер и травил свои байки за пивом с креветками, пользуясь отъездом Аленки, а я с головой окунулся в работу, не подозревая об усталости, стрессах, депрессии и бессоннице. Я листал сценарий под шум электропоезда, и бессознательно читал характеристики главных персонажей, чьи имена были выделены жирным шрифтом.
Толик. Артем. Брезентовый.
Интересная троица закадычных друзей. Три товарища, блин, почти как у Ремарка.
И вот я проснулся в палате, отрывая от сознания полоски тающего сна, смотрел в потолок и чувствовал колотящееся в груди сердце.
Ложные воспоминания, искаженные временем, сыграли со мной очень скверную шутку.
Я услышал какой-то шум, повернулся и увидел Игната, сидящего в позе лотоса на своей кровати, с накинутым на голову одеялом. Перед Игнатом на табуретке стоял раскрытый ноутбук.
— Только что из Википедии, — сказал Игнат, обнаружив, что я на него смотрю, — знаешь, в чем ошибка индийцев? Они верят, что душа после смерти переселяется в новорожденного и живет себе дальше. Но это не так. Душа умершего человека может вселиться в новорожденного, который родился много сотен лет назад. А, может быть, даже и тысячу лет назад. Я вот об этом сейчас размышлял. Закинул тему на форуме, хочу услышать возражения. Хорошая штука интернет, да?
Я не ответил. Сон постепенно отпускал меня, развеивался, как утренняя дымка тумана. И тут я с особой четкостью осознал, где была жизнь реальная, а где вымышленная. Словно острым ножом отделил воспоминания настоящие от воспоминаний ложных. И ложные воспоминания — мой полет, северный город, Лена, Толик, Брезентовый и все остальные — рухнули в темную бе6спросветную пропасть выдумки, чтобы раствориться, уйти из моей памяти навсегда, а если не получится, то поблекнуть и превратиться в тусклую выдумку, от которой нет никакого толка.
— Советую почитать про индуизм, — напутственно сказал со своей кровати Игнат, — особенно тебе с твоей комой.
Я снова не ответил, и Игнат больше ничего не говорил, стукая в тишине по клавишам ноутбука.
Глава двадцать вторая
Через две недели я стал похож на змею, которая сбрасывает кожу. Мое тело покрывали шелушащиеся струпья. Они слетали с меня, словно осенние листья с деревьев, и медсестра каждое утро вытряхивала простыни — а с ними ворох моих воспоминаний.
Я начал вставать с кровати, правда, очень осторожно. Мог перебраться на стул и сидеть возле окна. Резких движений делать не рекомендовалось. Долго ходить или сидеть — тоже. Я даже не мог добрести до умывальника, чтобы умыться, не говоря уже о прогулке за пределами палаты.
Впрочем, по уверениям огромного количества врачей, что посещали меня в безликом разнообразии едва ли не каждый день, дела шли очень хорошо. Часть врачей где-то нашла Анна Николаевна, некоторых привели мои родители, другие пришли сами. Один молоденький врач с круглыми очечками и аккуратной бородкой, очень напоминающий Антона Павловича Чехова с фотографий, как-то раз присел на край кровати, склонился и доверительным шепотом признался, что является давним поклонником моего творчества. Благодаря любовной лихорадке, охватившей страну, и моим фотографиям, этот поразительно похожий на Чехова врач нашел свою вторую половинку. Мои фотографии вселили в него смелость, и он признался в любви другому молодому человеку, сокурснику. Тот ответил взаимностью. Теперь они живут счастливым гражданским браком. Я, к слову, был рад, что попал в руки к врачу, у которого все сложилось хорошо, а не к какому-нибудь психу, у которого из-за моих фотографий не развалилась личная жизнь. Первые три недели я был беззащитен перед врачами, словно слепой котенок.
Жизнь постепенно приходила в норму. Психиатр, от которого на протяжении месяце пахло одной и той же дорогой туалетной водой, стал наведываться все реже. Видимо, у него появились более интересные пациенты. После того, как моя память, подобно искусному повару отделяющему мясо от костей, проделала тоже самое с воспоминаниями и выдумками, жить стало легче. Только иногда по ночам я все еще падал с огромной высоты, а рядом падала Аленка. Каждый раз сначала она была еще жива, но умирала у меня на глазах. Ее пепельные волосы горели. Голубые глаза закрывались. Губы шептали последние неразборчивые фразы, которые нахальный ветер заталкивал ей обратно в рот. Я видел огни приближающегося города. Вернее, это я приближался к нему, а городу было наплевать, выживу я или останусь кляксой на одной из его
