Трудно сказать, что заставило меня вдруг вспомнить правило, которое так часто повторяли нам учителя: «Перед атакой посмотри назад — не атакуют ли тебя сзади самолеты противника». Не успел я повернуть голову влево, как увидел, что ко мне приближается незнакомый самолет. Его кок — так называется на самолете обтекатель втулки винта — бросался в глаза: он был выкрашен в белую краску. Это был «Мессершмитт-109».
Пока я приглядывался к нему — а это была доля секунды, — в воздухе блеснула огненная трасса: «белый кок» открыл огонь.
Послышался треск за бронеспинкой. В кабине запахло гидросмесью. Значит, разбит гидробачок для выпуска шасси. Медлить нельзя. Резко бросив машину в сторону, я очутился в разрывах своей зенитной артиллерии. Мой самолет качнуло на левое крыло — зенитный заряд попал в меня «по-свойски»: части правого крыла не стало. В этот миг мимо пронеслись четыре истребителя противника — «Мессершмитты- 109». Они — как это я узнал потом, на земле, откуда за ними следили, — все время находились на высоте трех тысяч метров в стороне от аэродрома, прикрывая действия «Мессершмит-тов-110».
Меня качнуло вправо. Еще один зенитный снаряд попал в левый бок машины, а третий — в хвост. Самолет клюнул носом. Я еле удержал его на высоте пятисот метров.
…Все вражеские самолеты ушли на запад, и за ними погналась взлетевшая с аэродрома двойка «Лавочкиных». Я не мог к ней примкнуть. Куда там! Мой самолет совсем изранен, рулевое управление нарушено. Но обиднее всего, что я так и не сбил ни одного вражеского самолета. Даже не удалось открыть огонь по противнику. Меня душила злоба, я был очень недоволен собой. Действовать надо было решительнее…
Мой самолет еще держался в воздухе. Не спрыгнуть ли с парашютом? Но я быстро отогнал эту мысль, решив во что бы то ни стало посадить машину.
И я пошел на посадку. Вот тут-то мне и пришло на помощь отличное знание материальной части. Быстро вспомнил все правила, которые можно было бы применить в подобном трудном случае. Но самолет плохо слушался рулей. Скорость падала. Я знал, что гидросистема вышла из строя и, следовательно, выпустить шасси не удастся. Попытался выпустить аварийным способом. Проделал все, что надо, и стал ждать. Это были мучительные мгновения! Если шасси выпустится, у меня на щитке загорятся зеленые лампочки… Нет, где-то пробито. Выпуск опаздывает… Вдруг скорость упала еще ниже. Я понял, почувствовал, что шасси выпущено. И тут же вспыхнула одна лампочка, за ней другая…
Но самолет получил дополнительное сопротивление, и мне казалось, что он сейчас упадет. Я опять с трудом его удержал.
Приближался решающий момент — приземление. Я посмотрел на аэродром. Противник успел сбросить бомбы. Внизу местами полыхал огонь. На посадочной площадке кое-где виднелись воронки.
Мысль работала точно, движения были уверенны. Мною овладело удивительное спокойствие — потом оно всегда появлялось у меня в трудную минуту. Все силы и умение были направлены на то, чтобы спасти самолет.
Выбрал направление и пошел на посадку. Самолет коснулся земли. На душе стало легче. Но впереди воронки, вот-вот попаду в яму.
Машину качнуло вправо. Левое колесо пробежало по куче рыхлой земли — ее выбросило из воронки снарядом. Я удержал самолет и, со страхом подумав, что он сейчас развалится, начал рулить к стоянке. Откуда только такая выносливость у моего «Лавочкина»!
Ко мне подбежали товарищи. Смотрю — Солдатенко бежит в валенках прямо по лужам.
Я выскочил из кабины. Первая мысль была о Габуния — его самолета не видно на поле.
— Ну как, не ранен? — еще издали крикнул мне командир.
Я стал ощупывать себя, пошевелил плечами. Боли нигде не ощущал. Стараюсь ответить спокойнее:
— Не волнуйтесь, товарищ командир, как будто невредим, а вот машина…
И голос у меня срывается.
— Как только самолет в воздухе не развалился! Держался на честном слове. Глядите, какой живучий оказался! — сказал механик Иванов.
Мы столпились у машины. Она вся изрешечена… Вот тебе и два сбитых вражеских самолета!.. А Солдатенко подошел ко мне и сказал:
— Главное — не унывай. Это первое боевое крещение. Вот сейчас разберем твой вылет. Многим на пользу пойдет. Сбить самолет — не рукой махнуть.
И тут только я заметил, что одна рука у Солдатенко перевязана, что через бинт просочилась кровь, а пола реглана вырвана.
— Товарищ командир, вы ранены? Что случилось?
Он ответил посмеиваясь:
— На войне без крови не бывает. Царапнуло слегка.
Оказывается, был ранен не только командир, но и заместитель по политической части Мельников. Они были на старте во время вражеского налета. Мельникова ранило более серьезно, и его отвезли в санбат.
— Не бережете себя, товарищ командир, — сказал кто-то, обращаясь к Солдатенко.
— Как все вы, выполняю свой долг, — ответил командир. — А где Габуния? Вот кто неосторожен и горяч!.. Ну, ты не унывай, — повторил он, обернувшись ко мне. — Уцелел ты чудом и машину еще посадил. Отдыхай до разбора.
И командир пошел встречать чей-то приземлявшийся в это время самолет.
Первая встреча с немцами оказалась хорошей проверкой моих знаний материальной части истребителя. Но она же наглядно показала, что я еще слабо знаю тактику врага. Тяжелый, но поучительный урок. Нужно еще внимательнее приглядываться к боевым товарищам, прислушиваться к словам командиров, совершенствовать свою боевую выучку.
Жаль было самолет. Мне порой казалось, что он — живое существо. С этого дня я стал еще теплее, если можно так сказать, относиться к машине.
Я долго думал о том, как мало у меня опыта и как все молниеносно быстро решается в воздухе.
Мой «Лавочкин» был поставлен на ремонт, а мне дали другой — трехбачный. Я его осмотрел, облазил, проверил. Остался очень доволен. «С самолетом надо обращаться на «вы», уважать его надо» — недаром так говорил инструктор Кальков.
Габуния прилетел на следующий день. Прилетел с подпаленными бровями и волосами. Первые его слова были:
— Эх, Вано, куда же ты делся в воздухе?
Вот что произошло с Габуния. Он тоже потерял меня из виду. И по неопытности, как и я, не знал толком, что ему надо делать. Вдруг он заметил, что к линии фронта летят несколько «яков». Недолго думая он пристроился к ним и полетел вслед. Он был горяч и самоотвержен; решил, что раз наши к линии фронта летят, значит, его помощь пригодится.
Он рассказывал мне:
— Думаю. — хоть одного фрица, а собью! Бить так бить!.. Очень уж хотелось встретиться с врагом. И досаднее всего, что встретиться не пришлось. Немцы, увидев нас, ушли. А я потерял свой аэродром и сел на чужой с «яками».
— А что у тебя с чубом и бровями? Где тебя прижарило?
Габуния сердито махнул рукой:
— Да это во время запуска. При заправке горючего перелил, пламя в лицо ударило.
— Ничего, злее будешь… Мне тоже досталось. Ты к ним полетел, а они сюда.
И я рассказал ему о налете на аэродром, о встрече с противником.
Командир, хорошо зная Габуния, понял, что мой ведущий допустил нарушение дисциплины не из удали, а поддавшись порыву, свойственному его непосредственному, горячему характеру. Солдатенко долго задушевно говорил с нами обоими о том, что все дается опытом и когда мы пройдем школу настоящих боев, то будем хладнокровнее и рассудительнее. Командир предостерегал, учил нас никогда не отрываться друг от друга.
