серьезных критиков-практиков, к примеру, Ричардса, Элиота, Брукса, Уоррена, Эмпсона склонность к размышлениям об аксиологии поэтического текста, его онтологии и его эстетике. Весьма показательно, что все они были поэтами. С другой, сам вопрос профессионального толкования текста и «вины» непонимающего читателя выдвинул метод пристального чтения как своего рода научно-образовательную технологию, имеющую вполне конкретную цель — апологию поэзии в современном мире.
Практика пристального чтения необходимо предполагает целостность текста с упором на его органическую природу. Здесь в отличие от романтиков (и Кольриджа, в частности), органика приобретает конкретные «лингвистические» очертания — это и есть особая поэтическая ткань текста. Не жанр, не композиция, не лирический герой, не субъектная структура, не оппозиции сами по себе, а слово, фигура речи, символ выступают подлинными делателями поэзии. Так, поборники пристального чтения противопоставляют уникальный поэтический язык языку науки, практическому и логическому дискурсам. Поэтическое слово не может быть переведено в другой семиотический «код», не может быть подвергнуто ереси парафраза, ибо только в своей органической форме оно учреждает поэтический мир как целое. Поэтический мир, стало быть, рождается в самой ткани слов-метафор, именующих бытие, его новые, ускользающие от обыденного языка смыслы.
Пожалуй, известное объяснение онтологии поэзии, данное уже упомянутым Оденом — поэтом, высоко чтимым Бродским, — здесь будет уместным. Если на вопрос «Почему Вы хотите писать стихи?» юноша ответит: «Есть много важного, о чем мне нужно сказать», он — не поэт. Но если его ответом будет: «Я хочу развесить слова и вслушаться в то, о чем они говорят», тогда, может быть, он станет поэтом[144].
Любопытно, что поэтическое слово мыслится как самое точное выражение реального жизненного опыта, упрощенного в обыденном языке. Поэзия в единстве своего словесного воплощения самым парадоксальным образом становится не выходом к трансцедентному, а «телом» опыта. Вот почему, к примеру, труд Рэнсома называется The World's Body («Тело мира», 1938). Так, поэзия не прикована к романтическому возвышенному, бесконечному и чувственному, — она способна пронизать собой опыт повседневности, опыт рефлексии и опыт иронии.
Существующую в начале XX века практику критических разборов поэзии Ричардс, к примеру, оценивал как «хаос», «случайность наблюдений» и «блеск догадок». Его влиятельный труд Practical Criticism («Практическая критика», 1929), в котором критик представил комментарии девятнадцатилетних студентов Кэмбриджского университета к отдельным поэтическим текстам, имел экспериментальный характер. Все тексты предлагались без заглавий и указаний имени автора. Ричардс давал теоретический «комментарий к комментариям», анализируя и оценивая (как правило, весьма критично) работы студентов. Справедливые претензии Ричардса касались некорректного смешения поэтического и научного языков в анализе, невнимания к особым свойствам метафоры, неправильному толкованию слов, рассмотренных вне контекста. Эксперимент показал, что поэзия не только не разрешает смысловые конфликты, но порождает их. Концептуальные попытки студентов осмыслить текст приводили к бессвязным ассоциативным критическим опытам, обнажающим семантическую пустоту в отношении главного — смысла, интонации, концепции текста. Работа Ричардса привлекла внимание к значению пристального чтения как особой научной и педагогической проблемы.
Ставшие базовыми учебниками в американском образовании работы К. Брукса Understanding Poetry («Понимание поэзии», 1938), Р.П. Уоррена Understanding Fiction («Понимание прозы», 1943), У. Уимсета The Verbal Icon («Словесная икона», 1954) повлияли на идеологию и методологию филологического анализа в школьном и университетском образовании на последовавшие тридцать лет. Монография Theory of Literature («Теория литературы», 1974) Р. Уэллека и О. Уоррена, ставшая одним из фундаментальных трудов по теории литературы, написанных в XX веке, и переведенная на 23 языка, транспонирует понятийныйаппарат ряда разделов теории литературы сквозь призму методологии новых американских критиков. Все вышеуказанные тексты являются классическими источниками ссылок, своего рода альфой и омегой «практикующего» литературоведа с дипломом о высшем образовании.
Любопытно и другое: пришедшая на смену «новой американской критике», а также классикам- небожителям Уэллеку и Уоррену, волна йельских деконструктивистов изменила аксиологию вопроса, упразднила целостность, но (!) продолжила разработку практик пристального чтения.
При этом стандартная процедура пристального чтения, впрочем, необязательно протоколируемая в напоминающих свободное эссе критических разборах, — это восхождение по ступеням. Описательная стадия анализа предполагает «работу с карандашом» (annotating), подчеркивание специфических лексических, грамматических и синтаксических элементов, просодических средств, повторов разного уровня, фигур речи, выбранных автором. Отдельно отмечается эмоциональная окрашенность текста, его «тональность» — от саркастической и иронической до сентиментальной, идиллической. Любопытно и то, что эта стадия предполагает и опыт воображения: каждое из слов данного поэтического «контекста» последовательно визуализируется. Итогом такой визуализации становится некая феноменологическая редукция — избавление от стандартных ассоциаций в пользу интуитивного проникновения в уникальный комплекс визуальных метафор.
На стадии семантического анализа исследователь наблюдает над поэтической игрой, актуализирующей слоистую ткань денотативных и коннотативных значений слов. Теперь профессионализм исследователя определяется почти схоластическим тщанием в работе со словарями родного языка (с обязательным включением этимологического словаря). Так, каждое слово оставляет свой «след» и обретает «ризому», корни которой оказываются сплетенными с корнями других слов текста. В первоначальном значении это и есть центральное звено процедуры «пристального чтения». Знать и выбрать из десятка часто какофонических значений те, что прозвучат «нотами» в новой поэтической партитуре, сообщат ему смысловую динамику, повлекут за собой развертывание метафорических картин, — и есть цель критика. Статью в духе «пристального чтения» невозможно представить без глосс, комментирующих словарные значения. На данном этапе речь идет скорее о парадигматике, чем о синтагматике. И все же «…знакомство со всеми языками и литературами мира не гарантирует рождение критика, хотя, возможно, убережет его от досадных ошибок»[145].
При этом совершенно самостоятельной задачей станет также стремление «считать» максимально упрощенный «сюжетный» пласт текста, увидеть его «скелет», в паре предложений ответить на примитивные вопросы: Кто? Что? Когда? Где? Почему? Простота и сложность, непосредственно данное и метафорически трансформированное оказываются в необходимо зависимых отношениях друг с другом. Критик осознает неразрешимую сложность текста именно на фоне сюжетно-тематического упрощенчества, наипримитивнейшего из всех систематических упражнений в анализе литературного произведения, которым часто злоупотребляют учителя старших классов и адепты женских литературных клубов.
По этому поводу не без иронии размышляет К. Брукс в своей работе The Language of Paradox («Язык парадокса», 1949). Называя парадокс «языком, свойственным поэзии и неизбежным для поэтического творчества»[146], Брукс прямо манифестирует тематическую простоту и парадоксальную сложность всякой большой поэзии. Конечно, Джон Донн в своей «Канонизации» «…мог бы сказать прямо: «С милым рай и в шалаше». «Канонизация» содержит этот восхитительный тезис, но… идет гораздо дальше не только в великолепии поэтического достоинства, но и своей необыкновенной точностью»[147]. Что же мыслится как «достоинство» и «точность»? Последовательное развитие парадоксального тезиса в разнообразии свойств авторской системы, в которой святость в каноническом смысле одновременно профанируется и утверждается святостью возлюбленных. Последнее станет очевидностью (?!) в интерпретаторской логике Брукса, тщательно истолковывающего метаморфозы слов и смыслов стихотворения Донна.
Из этого примера явственно следует значимость функционально-семантического и аналитического аспектов в аксиологии чтения. Здесь-то и заявляет о себе стадия структурного анализа, которая призвана выявить реляции между словами и другими элементами текста. Теперь литературовед в филологе сознает свою «самость» — призвание к интерпретации сотен словарных значений слов и идиом, включая иностранные и архаические, способность к трактовке выявленных литературных аллюзий.
Из глосс вырастает концепция интерпретатора, который вместе с текстом обретает свой собственный «профиль». Таким образом, искомая объективность метода в той или иной степени корректируется глубиной или остроумием оцельняющей версии критика. Отсюда недалеко до «неразрешимости» (по П. де Ману) как
