Петра же всего месяц тому назад окончил школу лётчиков-испытателей, где его инструктором был Гарнеев. В процессе обучения Петра грамотно выходил из ситуаций, создаваемых в тренировочных полётах вводными Гарнеева и за высокий профессионализм и спокойный, открытый и рассудительный характер, полное отсутствие склонности к интригам, был отобран Гарнеевым для полёта на Парижский авиасалон 1967 года в качестве второго пилота.
— Да, учителя были хорошие, не приведи Господь, — ответил Петра. — Ты видел в кадрах военной кинохроники глаза детей, снятых во время бомбёжки? Разве можно такое сыграть в кино? Даже не представляю, как остался в живых и не покалечился, а то разве я сидел бы теперь в правом кресле?
То далёкое солнечное утро летнего дня могло бы быть радостным. Но война привнесла в краски дня такую настороженность, что и на солнце, и на редкие деревья, и на одноэтажные дома посёлка будто набросили пелену и они стали существовать отдельно, а люди со страданиями, перед которыми померк белый свет — отдельно.
— Давай, внучёк, на мельницу сходим, давай ручонку, — это говорила бабушка.
Здание мельницы стояло у перекрёстка двух главных улиц небольшого шахтёрского посёлка на Донбассе. С началом войны продукты в магазинах исчезли, и жители посёлка могли сдать на мельницу добытое неведомыми путями зерно, кто полпуда, а кто пару килограммов, и получить взамен соответствующее количество муки.
Бабушка и Юрик стали в длинную очередь под высокой бетонной стеной мельницы. Стена поразила Юрика тем, что в ней не было ни одного окна, и Юрику это казалось очень странным. Взрослые стояли в очереди плотно, прислонившись к стене, а дети находились рядом, вне очереди, и солнце слепило Юрику глаза и мешало разглядывать стену.
Поэтому, оглянувшись на звуки моторов, доносившиеся сзади, он не сразу увидел стайку серо-черных самолетов, Они летели низко, чуть выше крыш, над той улицей, что шла с запада на восток, и были видны блики на остеклении кабин. Некоторые самолёты на мгновение взмывали в местных потоках воздуха, но лётчики чётко держали строй.
— Пойдём отсюда, внучек, — сказала бабушка и потащила Юрика за руку выходу за ограду.
— Да чего нам бояться, что мы — армия, что ли? — заговорили в очереди. — В поселке ни одного солдата нет. Только в школе раненые. Что, немцы дураки?
— Пойдем, внучек, быстрее, — торопила бабушка.
Юрик увидел, что скрывшиеся за деревьями самолёты вдруг появились на большой высоте и теперь летели цепочкой на значительном расстоянии друг от друга. И когда передний самолёт вдруг, словно натолкнувшись на невидимую преграду, понёсся вниз, бабушка обречённо сказала:
— Ну вот, начинается.
Самолёт в это время был похож на птицу с картинки, висевшей у них в доме, на которой большая птица с сильными лапами, выпустив ужасные когти, готовилась схватить зайчишку, сжавшегося в ожидании ужаса смерти.
Первая бомба рванула в то время, как они оказались на перекрестке. Юрик упал в дорожную выбоину, бабушка накрыла его собой и… Время остановилось. Один сплошной невыносимый гул.
Но вдруг стало тихо. Сквозь дым и пыль едва просвечивало бельмо солнца, а из звенящей тишины стали постепенно возникать отдельные звуки, чтобы перерасти в крики отчаяния — это кричали раненые, выбрасывавшиеся из окон второго этажа горевшей школы, и их белое бельё контрастировало с копотью, гарью и всполохами огня.
В той стороне, где стояла мельница, слегка дымилась гора щебня, из которой торчали отдельные остатки высокой бетонной стены.
Юрин дом был третьим или четвертым от перекрестка. Когда они вернулись, Юрина мама стирала простыни, а из выбитых окон сквозняком развевало занавеси.
После этой первой бомбёжки по вечерам, едва солнце скрывалось за горизонт, в небе над посёлком высоко-высоко появлялась сверкающая точка немецкого самолёта.
— Разведчик, — говорили взрослые. — Теперь завтра, ровно в десять утра, жди бомбёжки.
И действительно, немцы прилетали с такой точностью, словно для них это была не война.
— Да у нас с такой точностью поезда не ходили даже при царе, — говорил Юрин дед, работавший в молодости кондуктором на железной дороге.
Скоро немцы добились своего: звук мотора стал восприниматься жителями посёлка от мала до велика, как знак смертельной опасности.
Но в немецкой пунктуальности было и рациональное зерно — уверенные, что немцы не допустят подвоха, взрослые спокойно, вплоть до назначенного часа, занимались своими делами, а дети — разведкой всё новых и новых руин.
— Я и сейчас могу нарисовать план посёлка Шарапкино, хотя мне было тогда три года. Так хочется побывать там, — мечтательно произнёс Петра.
— А, кляйне руссише швайн, — говорил немец Юрику. Юрик сидел у него на бедре левой ноги.
Стволом пистолета немец больно прижал Юрику верхнюю губу. Юрик знал, что такое пистолет, потому что видел, как немцы убивали из него людей. Прямо на улице.
Юрик тогда подошел к замерзшему, подернутому морозными узорами, окну. Он знал, что если приложить к стелу большой палец и немножечко подержать его, то протает маленькая дырочка, через которую можно увидеть немецкие машины и танки. Особенно поражала Юрика своей несуразностью машина, у которой впереди были колеса, как у всех машин, а сзади длинные гусеницы. Но на этот раз Юрик увидел «своего» немца, чего-то требовавшего у армянина дяди Ашота. Дядя Ашот Абкарьян продавал до войны хлеб и всегда угощал Юрика маленькой, похожей на птичку, булочкой. Только вместо глазика у этой булочки была сладенькая изюминка. Дядя Ашот отвечал немцу. А потом немец достал пистолет. Немцы носили их на ремне спереди, это наши, русские, носят пистолеты сзади.
Из пистолета выпорхнул огонек, и дядя Ашот упал. Немец сделал шаг к упавшему дяде Ашоту, и из пистолета ещё раз выпорхнул огонёк. И дядя Ашот, который лежал, коротко подпрыгнул. А на снегу появилось черное пятно.
Тут бабушка дала Юрику подзатыльник, отогнала его от окна и сказала, что он ещё мал, чтобы смотреть всякие глупости:
— Их бин шиссен, я хочу тебья стреляйт. Ти маленький, кляйне, воришка брала мой цукер, сахар, айне кусок, один кусочек, — говорил немец, нажимая стволом пистолета ещё сильнее на губу.
От пистолета шел непонятный запах, Юрик запомнил его на всю жизнь. Только через несколько лет, когда Юрий стал возиться с техникой, он понял, что тогда был запах машинного масла.
Юрик не понимал, почему немец требует от него кусочек сахара, у немца и так его много, а Юрик ничего не брал. От несправедливости и боли Юрик заплакал.
Бабушка и дедушка только закончили подбрасывать уголь в печку и теперь стояли подле неё, с ужасом наблюдая за происходящим.
— Херр офицер, мальчишка ничего не брал у вас, отпустите его, — попросил дедушка.
— О! — воскликнул немец так, будто только сейчас заметил дедушку. — Тогда это делаль ти, стари хрен, найн, стари хрыч. Ду бист партизан? Ти партизан, да? Комм! Иди ко мне!
Дедушка подошел ближе и поднял до колена правую штанину.
— Я инвалид, — промолвил он.
Немец взглянул на синюю с черными пятнами голень дедушки и разочарованно констатировал:
— Йя, инвалид. Когда это тебья?
— В Первую мировую, в пятнадцатом году. Может быть, это был ваш отец, херр офицер, — зачем-то добавил дедушка эту фразу.
— Йя, майн фатер билль ин Русланд, — вспомнил, смягчаясь, немец. — Пошёль вон, кляйне швайн.
Немец, подхватив Юрика подмышки, поставил его на пол и дал лёгкого шлепка под зад.
— Больше не бери дойче цукер, немецки сахар, — сказал он. — Дойче фольке, немецки народ не любит воришка.
Тут распахнувшаяся входная дверь впустила понизу клубок холодного воздуха.
