глянул – и будто пружина его с земли взметнула: прыгнул к сарайчику, где инструмент разный хранится, схватил лопату, кинулся к огненному кольцу, перемахнул через него, принялся лихорадочно окапывать бочки.
А лопатой много ли сделаешь? Того и гляди, огонь на бочки перекинется. Эх, плугом бы пройтись вокруг бочек! А что, если в самом деле пройтись? Ведь ремонт трактора он закончил, плуги – вот они, цепляй любой.
Барбашин бросил лопату, вновь перемахнул через огненное кольцо. Однако на этот раз огонь успел уцепиться за промасленные брюки бригадира, переполз с брюк на куртку.
– Горишь, – закричала ему повариха, – горишь ведь, Григорий!
Барбашин сорвал с себя куртку, хлопнул ею о землю, сбивая пламя, потом ею же похлопал себя по брюкам.
– Все равно горишь.
– Черт с ним, некогда…
Он подбежал к трактору, завел, подъехал к плугам.
– Цепляй, Мария!
Повариха прицепила плуги, глянула на бригадира; желтые языки ползут уже по солдатской гимнастерке.
– Ой, спалишь себя!
Барбашин не ответил, рванул рычаги, машина послушно ринулась в огонь.
Совсем немного времени – минута, может быть, две – ушло на то, чтобы объехать на тракторе вокруг бочек, оставив позади себя вздыбленные пласты земли. Совсем немного, если измерять по часам. Барбашину эти мгновения показались вечностью.
Опахав бочки, он вывел трактор из кольца, спрыгнул па землю и стал кататься по ней, всхлипывая:
– Ой, Мария, ой, Маша!..
Повариха прибежала с одеялом, накинула па извивавшегося бригадира, упала сверху сама, задушила огонь.
– Ой, Мария, ой, Маша!..
…Через две недели Григорий Барбашин снова был на стане, по-прежнему ругался с трактористами, ремонтировал тракторы и пел по вечерам солдатские песни: ведь еще года не прошло, как он демобилизовался из армии.
Поезд наш прибыл в Челгаши ранним утром – еще пяти не было.
– Надо же, – сказал Илья Михайлович, когда мы вышли из вагона, – почет какой: сам начальник станции нас встречает.
На перроне, в разбавленном рассветом полумраке, видны были фигуры двух железнодорожников.
– Тот, что пониже ростом, – дежурный, а вот этот – сам Селецкий и есть.
Селецкий тоже узнал Позамантира, подошел к нам. Илья Михайлович представил начальнику станции меня, потом спросил:
– Чего же вам не спится, Владимир Андреевич?
– Да жена легла в больницу на исследование желудка, так у меня теперь аврал.
Пользуясь тем, что внимание Селецкого было обращено на моего спутника, я довольно откровенно разглядывал этого человека, пытаясь согласовать в своем представлении его внешность с теми поступками, о которых мне рассказал Позамантир. Но ничего героического я не обнаружил: большелобое лицо с добрыми губами, спокойные и тоже добрые глаза, мягкая, чуть грустноватая улыбка.
– Что же это за аврал такой? – спросил Илья Михайлович.
Селецкий показал большие руки, повернул их ладонями вверх, растопырил пальцы. В глазах его было искреннее недоумение.
– Все умею делать, а вот с коровой едва справился: больше часа доил, да так и не додоил.
Нет, никакой он не герой…
Илья Михайлович заговорил с Селецким об автобусе. Начальник станции подтвердил, что автобус между станцией и совхозом совершает, как и раньше, регулярные рейсы, однако курсировать он начинает только с семи часов. Сейчас же можно выбирать лишь между двумя возможностями – топтобусом (так здесь именуют пешеходов) и водовозками братьев Щербаковых.
Мы пошли к водонапорной башне, подождали минут десять – едут.
Именно такими я и нарисовал в своем воображении братьев Щербаковых – коренастыми, медвежковатыми, немногословными, только вот пышных русых чубов не предугадал да лукавинки добродушной в серых глазах.
Мне выпало ехать с Федором.
– Ничего в общем-то, все уладилось,- рассказывал он дорогой, смущенно улыбаясь. – Только прежних квартир нам, конечно, не вернули, так что пока приходится тесноту терпеть.
Меня подмывало спросить, почему же все-таки потянуло их из Воронежа обратно на целину. Федор сам заговорил об этом.
– Домишки мы там хорошие себе справили, хозяйством обзавелись, а только чувствуем – не то: и воздух вроде не тот, и работа не по нам, и нет какого-то такого особого понятия в духе, что ты – на стрежне… В общем, если одним словом сказать, затосковали.
Мне вспомнилось письмо председателя месткома – одно слово из этого письма: «сбежали».
– А что, разве нельзя было по-хорошему уйти? – спросил я.
– Так ведь не отпускали же, расчет отказались давать. Нечего, говорят, прыгать из конца в конец по стране. Может, оно и правильно, если разобраться, а только с кем ошибок не случается, не просто ведь прыгали – на жизнь определялись.
Я попросил остановиться возле конторы совхоза. Федор поглядел на часы.
– Шестой час? Застанете директора.
– В такую рань он уже на ногах?
– Еще на ногах: всю ночь ездит по полям, к пяти приезжает в контору, до шести разбирает почту, а потом идет спать до девяти-десяти.
Мы и впрямь застали Франка в кабинете. Он оказался плотным человеком среднего роста, на вид ему можно было дать лет сорок пять – сорок восемь. На нем – коричневая вельветовая куртка с глухим воротом, на груди – золотая зведочка Героя. Лицо властное, крупное, с массивным подбородком, массивным носом, массивными очками на нем, за стеклами очков – открытые карие глаза.
– С Ильей Михайловичем в поезде ехали? Ну, в таком случае вы о нашем совхозе уже больше знаете, чем я сам.
Тем не менее он тут же начал рассказывать – увлеченно, ярко – о бригаде Сергея Крамара, о бригаде, которая при равных условиях обставляет по урожайности остальные двенадцать бригад в среднем на три- четыре центнера зерна с гектара.
– Причина? Уровень агротехники, уровень культуры земледелия. Хотите посмотреть на Крамара? Я как раз туда собираюсь.
В кабинет вошел высоченный дядя в болотных сапогах с отвернутыми голенищами, в огромных галифе, пошитых из такого же коричневого вельвета, что и куртка на директоре совхоза.
– Машина готова, Степан Семенович? – спросил Франк, поднимаясь из-за стола.
Я понял, что это Россохин.
– Как будто был случай, когда у меня не была готова машина, – пробурчал он.
Мы вышли на улицу. На краю степи вылезало прямо из земли солнце. Вслед за ним, сквозь дыру, которую оно прожгло в земле, рвался на волю ветер – горячий, нетерпеливый. Он нес с собой совершенно
