— Две недели Преображёнка нам даст навряд ли. Как только у Митьши спина зарубцуется и суставы сколь-ни-сколь схватятся, посажу его в тележку, на мешки с сеном. Поедем на запад. Лошадей верховых сзади привяжем. Когда окрепнешь довольно, чтоб в седле ехать, попрощаемся.
— Лёшка мне дал письмо на Украину, к запорожскому полковнику, — сказал Дмитрий, кивая себе на грудь, где в холщовом мешочке была подвешена свёрнутая грамотка. — Туда что ли податься?
— Для Дмитрия Ларионовича Никитина сыщется судьба и получше, чем с запорожным отребьем якшаться.
Эти слова отец произнёс с видом хитрой многозначительности, но от объяснений пока что воздержался.
— Всё, иди спать. Во сне самая сила приходит.
Ларион хотел уступить сыну свою кровать, а самому лечь рядом, на полу, но Тихон Степанович не стал и слушать. У него, мол, в каморке тесно и утячей перины нету, зато дух травяной и образа в киоте хорошо промолены, благодать с них так и сочится. Помещик знал, что с Тихоном спорить — дело зряшное. Упорный старик, не сдвинешь.
Надо было и помещику после бессонной ночи передохнуть хотя бы час-другой. Он даже и лёг на помянутую перину (с возрастом кости стали лакомы на мягкое), поворочался, но уснуть не смог. Думы мешали. А потом во дворе застучали топоры.
Осерчав, а заодно обрадовавшись предлогу подняться, Ларион Михайлович накинул на плечи домашний кафтанец, вышел поглядеть. Это мужики, которым не смена караулить, вместо того чтоб в деревню вернуться, затеяли по собственному почину сторожевую вышку сколачивать.
Один, стало быть, отправился на Московскую дорогу, другой сидел на крыше, двое расхаживали с ружьями по ту сторону тына, а четверо свободных споро рубили-тесали бревна и доски.
— Тихо вы! — шикнул на них Никитин. — Сына разбудите! Шли бы домой, поспали. Вам на ночь заступать!
Самый пожилой, Савватей, спокойно ответил, не замедляя работы:
— Привычки нету днём спать. А за парня, Ларион Михалыч, ты не радей. Сам в двадцать лет помнишь, как спал? Из пищали не разбудишь. Шел бы ты восвояси, не мешал. Вот одну каланчу поставим, тогда уйдем.
Тоже упрямые, бесы. Русский народ, он из леса вышел. Привык пни корчевать, да лютые зимы терпеть — без упрямства при таком бытье не выживешь. Пошёл помещик проведать сына.
Терем был в полтора жилья: из нижнего, где хозяйские покои, в верхнее вела невысокая, в несколько ступеней, лесенка. Там жили слуги; в самой дальней спаленке, откуда свой спуск во двор, обитал Тихон.
Комнатка была тёмная, безоконная. Дверь всегда приоткрыта, чтоб воздух шёл и чтоб Степанычу слышать, что в доме деется.
Заглянув в щель, Ларион увидел, что сын спит, лежа на животе и беспокойно постанывая. В углу под иконами горела яркая лампада. Митьша сызмальства любил при свете спать — Тихон про это не забыл.
Сам старик сидел рядом и тихонько, скрипучим голосом напевал колыбельную, которую нянька певала в младенчестве и Лариону. Про Синего Мужичка:
Улыбнулся помещик. Вспомнилось, как сам в раннем детстве страшился неведомого Синего Мужичка и лежал на боку смирно, подложив под щёку ладошки.
Всё тут у Тихона было как надо, можно бы идти восвояси, но хотелось на спящего сына посмотреть, да и дело придумалось важное.
Бесшумно ступая, Ларион приблизился к ложу. Степаныч, смущённо крякнул, глупую песенку оборвал.
— Чего тебе, барин? Шёл бы, не будил дитё.
— В двадцать лет их из пищали не разбудишь. Подними-ка ему голову.
Отец снял с шеи образок, который собирался носить до Митиного первого похода, а там передать сыну ради сбережения в дороге и ратном деле. Теперь самое время.
Образок был старинной работы. На кипарисной, медью окованной дощечке честной воин Димитрий Солунский, Митьшин святой покровитель: на коне, с копьем. И, приглядеться, меленько прописана молитва Солунского архистратига Господу: «Господи, не погуби град и людей. Если град спасешь и людей — с ними и я спасён буду, если погубишь — с ними и я погибну».
Касаться волос и шеи сына Лариону Михайловичу было приятно, до теплоты в груди. Митьша не проснулся, когда иконка оказалась по соседству с узким мешочком, в котором — отец знал — лежало письмо какому-то голодраному полковнику, которого, может, и на свете давно нет. Сразу и придумалось, чем заняться далее.
Неизвестно, когда грянет тревога. Нужно собрать сына заранее. Обдуманно, не спеша. Может, не на один год уезжает.
В сундуке у помещика лежали деньги, прикопленные для нового похода или на чёрный день. Без малого два ста рублей старой, еще Алексея Михайловича, чеканки. Чёрный день нагрянул, и такой, что черней не придумаешь. Значит, всё серебро в кожаную кису — и сыну. Надобно присовокупить алмазный перстень, жалованный прадеду за Смоленское сидение. Если Митьша совсем оскудеет, кольцо можно продать. Родовую саблю с самоцветной рукоятью тоже дать, с благословением. Но саблю не продашь. Ее дворянин может лишиться только вместе с головой. Каких дать коней? Ну, что Буяна, это понятно. А какого запасного — Зяблика или Ласточку, — еще думать надо.
Сопровождать Митьшу поедут Савватеев младший сын Стёпка, парень лихой и неженатый, да Фирс Сохатый. Он мужик хозяйственный, деньгам счёт знает. На первое время, конечно, Тихон при Мите побудет. Поглядит, как устроился на новом месте, а после вернётся в Аникеево, доложит.
Обдумав всё это, Ларион взялся за дело трудное и ответственное. Сел писать грамотку пану Анджею Стрекановскому. Сего первостатейного литовского шляхтича Никитин самолично полонил во время польской войны. Держал у себя честно, гостем, и отпустил без выкупа. Думать про то забыл. Но тому три года купец, вернувшийся из торговой поездки в Вильну, вдруг привозит от старинного знакомца послание. Помнит, оказывается Андрей Владиславович своего русского пленителя и кланяется ему, благодарит. Ныне он большой человек, подскарбий при коронном гетмане. У Преображёнки лапа длинна и когтиста, но до Вильны не достанет. Будет Митьше где отсидеться да себя показать. А там, глядишь, сгинет бесовское наваждение. Либо царь в разум войдёт, остепенится, либо (все под Богом ходим) сядет на Руси иной государь, истинного романовского духа.
Латинское обращение Salve Dominus Ларион вывел твердо, но потом надолго задумался. Латинский язык он когда-то учил, но в голове мало что осталось. Оно, конечно, написать сплошь по-латыни вышло бы важнее, однако рисковать не стал. Пан Стрекановский из старого православного рода, поймёт и по- русски.
Письмо писалось трудно. Несколько раз Никитин начинал занова. Прочитает, поразмыслит — эх, нужное забыл! И снова берёт чистый лист.
Уже далеко за полдень, наконец, закончил. Вроде бы вышло складно.
Подошел к окну. Смотрит: вышка уже стоит, и на ней один из караульных, который прежде на крыше сидел. Сработали мужики, что задумали, и ушли в деревню. Надо будет их наградить.
Ох, а про главное-то забыл! Чтоб гетман Митьшу не посылал единоверцев воевать, а лишь на турок,
