или крымчаков поганых, или на междоусобную свару между магнатами.
Если б помещик не вернулся к столу, то увидел бы кое-что диковинное.
Дозорный, который стоял на вышке, вдруг схватился обеими руками за горло. Меж сцепленных пальцев торчал оперённый хвост стрелы и пузырилась кровь. Захрипев, мужик сел на доски.
Из-за тына донеслись сдавленные крики: с одной стороны, с другой.
В несколько мгновений все трое часовых полегли, не успев выстрелить или подать знак тревоги.
«…А за такого витязя, каков мой Деметриус, тебе, пан Андрей, перед гетманом стыдно не будет», — приписывал в конце грамотки Ларион Михайлович, когда во дворе бешено залаяла собака.
Помещик сердито высунулся из окна, чтобы пса утихомирили, пока не разбудил Митю.
Над острыми брёвнами тына, над верхушками недальнего леса разливался порфирный закат. Но Никитин смотрел не на небо, а ниже.
Ворота, которым полагалось быть на запоре, скрипуче раскрывались.
Между створками, освещенный заходящим солнцем, стоял — вот диво! — крохотный человечек в синем кафтане, подпоясанный белым кушаком, при сабельке, а из-за спины у коротышки торчало древко татарского лука, подлинней своего владельца.
Синий Мужичок, за мной из леса пришел, мелькнула у Лариона Михайловича глупая, детская мысль.
Однако ворота раскрылись до конца, и оказалось, что по бокам стоят ещё двое усатых молодцев, чуть не саженного роста, и тоже в синих кафтанах — теперь Ларион разглядел: в Преображенских. А сзади на лугу были ещё люди, много, пешие и конные.
Как они подобрались незамеченными да почему им дали отворить ворота, рассуждать было некогда. Нужно было спасать сына.
— Караул! Воры! Бей их! — закричал Ларион Михайлович, не думая о том, что преображенцы — люди государевы и бить их никак нельзя.
Оружие лежало в большой горнице, на столе. Давеча, готовясь к будущей осаде, Никитин наточил саблю, почистил и зарядил оба свои пистоля.
Хоть бежать туда из письменной было недалеко, а всё равно опоздал хозяин. Будто какая-то сатанинская сила перенесла человечка из двора в терем. Когда Ларион ворвался в большую горницу, Синий Мужичок уже сидел на столе, побалтывая ножонками.
Рассмотрев несоразмерное лицо с проваленным носом, помещик понял: это карла. В руке недоросток держал, небрежно покачивая, один из хозяйских пистолетов.
— Где сына прячешь, Лариошка? — пропищал бесёныш визгливым голосишкой.
— Ты кто таков? Как по дороге прошел…
— Незамечен? — перебил карла и ухмыльнулся. — Лесом прошел, кустиками. Не дорогой же переться. Ты там, поди, тоже своих караульщиков сиволапых поставил. — Он важно оправил мундирчик, приосанился. — Зовусь я Яков Срамнов, Преображенского приказа десятник. А прислал меня по твою душу поручик Автоном Львович Зеркалов. Он твоего соседа свойственник, вот и догадался, куда беглый чашник спрятаться мог. — Внезапно глазёнки десятника сверкнули, левая рука тряхнула кулаком. — Выдавай сына, пёс!
За «пса» его, жабёнка, следовало бы напополам разодрать, но ради сына Никитин сдержался.
— Не ведаю. Не было его.
— Ага, «не было». А мужиков с ружьями на что караулить выставил? Что это у тебя за грамотка в руке? Возьмите-ка её, ребята.
Лишь теперь помещик заметил, что, выбегая из письменной, непроизвольно схватил со стола недоконченное письмо. Ныне оно выдавало с головой и отца, и сына.
Всё одно нашли бы, подумалось Лариону Михайловичу, и сдерживаться далее он не стал.
— Сам ты пёс!
Не убоявшись пистолета, ринулся на десятника, которого, казалось, плевком перешибёшь.
Но не тут-то было. Сильные руки дворянина зачерпнули воздух, а проворный карла, пав на пол, дёрнул противника за ноги.
Ларион упал во весь немалый рост, стукнулся затылком и на несколько мгновений сомлел.
Пришёл в себя от нестерпимой боли. Преображенцы прижимали ему руки к полу, а карла сидел на поверженном помещике и давил ему в шею своим острым локтем — до того мучительно, что Никитин закричал.
— Яков Иваныч, на господской половине нет! Везде смотрели! — крикнул кто-то.
— Ищите, робятушки, ищите, — проворковал десятник. — Сбежать или далеко спрятаться ему времени не было. Он полудохлый, на виске ломанный. На печи поглядите, да за печью, да внутрь суньтеся. После дыбы их, пытанных, на горячее тянет. На черной половине я сам посмотрю. Вы двое, держите вора крепко.
Поднялся у Никитина с груди, зато преображенцы навалились ещё сильней, не шелохнуться.
Согнув свою и без того куцую фигурку, Яха вскарабкался по ступенькам в верхнюю, чёрную половину терема. Он двигался, мелко семеня и по-собачьи принюхиваясь, заглядывал под лавки. В длинной не по росту, крепкой руке была зажата острая сабля. На первый взгляд была она будто потешная или детская, размером с длинный кинжал, но её булатным клинком Срамной запросто перерубал пополам здоровенного кобеля.
Заглянул в комнатку слева — пусто. Потянул носом: человечьей боязнью не тянет. В комнатке справа под лавкой кто-то сжался в комок. Не то: запах кислый, бабий. (Нюх у Яхи был совершенно исключительный, очень ему пригождался и в работе, и в жизни.)
Впереди оставалась ещё одна неплотно закрытая дверь, откуда лился свет. До неё оставалось несколько шагов, когда створка распахнулась, и в тёмный переход выскочил старик с кочергой. Со свету ему было Яшку не видно, да и не ждал он встретить карлу — ударил наотмашь, по пустому. У Срамнова над головой лишь ветром шумнуло.
В открывшейся двери десятник увидал того, кого искал. Молодой парень в рубахе с пустыми рукавами сидел на лавке. Он это, беглый чашник Митька Никитин, больше некому.
Этот-то, с кочергой который, снова размахиваться стал, но он теперь Яхе был не нужен.
— Охолони, старинушка, — пропел Срамной, всаживая деду в брюхо острие. Выдернул с вывертом, с требухой, на упавшего не оглянулся. Шагнув в горенку, сказал чашнику ласково: — Ну, здравствуй, соловушка.
Этим словом он обычно называл всех, кого ему предстояло допрашивать. Нет слаще того пения, каким у Яхи в руках пели испытуемые. Особенно такие красавчики, рослые да гладкие.
Вдруг сзади, с лестницы, топот, крик:
— Митьша, беги! Беги, родной!
А потому что оплошали дурни-преображенцы. Вздумали хозяина связывать, а для этого пришлось с него сначала слезть. Ларион Никитин был мужчина изрядной силы, а от отцовского страха мощь в руках удесятерилась. Вырвался, двинул одного в висок кулаком, второго сшиб головой в нос. Схватил со стола саблю — и наверх, сына выручать.
Если Яха и колебался, то не долее мига. Рубиться с помещиком, который, поди, в сабельном бою сноровист, было делом опасным, а главное, лишним. На что он, Лариошка, теперь нужен, когда Митька сыскался?
Выхватил Срамной из-за пояса прихваченный из горницы пистоль. Хорошая вещь, англицкой работы, такая осечки не даст. Осечки не было.
Тяжелая пуля, с большую вишню, попала, куда ей следовало — прямо в серёдку лба.
Но взбесившийся помещик, хоть и с дырищей в голове, не рухнул, как тому следовало, а только башкой мотнул. Сделал на гнущихся ногах шаг, другой, третий, всё тщился саблей дотянуться, а у самого уж глаза на закат пошли. Наконец свалился Яшке под ноги. То-то. Обернулся десятник, а беглеца нет. Пропал!
Через миг Срамной, правда, разглядел в углу малую дверку. Сбежал по тёмным ступенькам вниз,
