сумы да кисы, трости да палки, скоморошьи бубны с дудками — всего не перечислить.
Вертлявый мужичонка по прозванью Юла (его крестильного имени никто не помнил) закланялся гвардии прапорщику, спрашивая о здоровье. По его услужливой, приниженной повадке было никак не догадаться, что это не мелкий подьячий, а начальник многочисленного войска слухачей, доводчиков и шепотников, без которых Преображёнка, как паук без паутины. Есть люди, кто, обладая и силой, и властью, любят изображать сугубое самоуничижение, испытывая от того особенную сладость. Что такое обычный агент Иностранного приказа против главного шпига? Но Попов был офицер Преображенского полка, Юла же никакого чина не имел, и на этом основании гнул спину чуть не до земли, величал гостя «благородием», сам же постреливал острым, приметливым взглядом то на гвардии прапорщика, то на запорожца.
Услышав о важном задании, полученном от самого князь-кесаря, Юла заизвивался с удвоенным рвением.
— Всё исполню, благородный сударь! Ты мне только разъясни, что твоей милости угодно, а уж я, твой холопишко, расстараюсь. Умишко у меня убогий, так что обскажи появственней.
За две недели, проведённые при Внутреннем полуприказе, Алексей не раз имел возможность убедиться, что «убогий умишком» шпиг всё схватывает на лету, никогда ничего не забывает и повсюду суёт свой нос.
— Вот этого молодца надобно обрядить так, чтоб на монастырском дворе на него не оглядывались.
Большего Юле знать не полагалось. Шпиг выпрямился, мгновение-другое разглядывал Дмитрия круглыми, лишёнными выражения глазами. Крикнул куда-то в глубину своей сокровищницы:
— Мишка, Прошка! Стрельца бескоштного! На два аршина восемь вершков.
— Скидывай свою казацкую одёжу, — велел Алёша.
Оселедец приятелю срезал ножом.
— На, после приклеешь. Эх, волоса у тебя коротки. Ну ничего, шапкой прикроем.
— Лицом больно бел, да чист, — посетовал Юла. — Оборотись-ка, сокол.
Помазал Дмитрия какой-то дрянью, бороду растрепал, сунул в неё соломинку, да хлебных крошек.
Помощники вынесли латаный стрелецкий кафтан зеленого сукна, портки, жухлые сапоги.
— Хорошо, — одобрил Алёша. — Теперь дай арестных кумплектов, что я из Голландии гехаймрату присылал.
— Это снурочек кожаный с ротовой грушкой? Чтоб вора связать и кляпчиком умолчать? — Юла причмокнул. — Ох, хорошая вещь. Места не занимает, узлами не путается, а уж так-то удобна, так-то ловка! Ярыжные не нарадуются. Сколь тебе?
— Дай десяток. А лучше дюжину.
Главный шпиг прищурил глаза. Улыбочка исчезла. Намечалось какое-то большое дело, о котором Юла ничего не ведал, и это ему не нравилось.
Однако кумплекты выдал и вопросов больше не задавал, поостерёгся.
Времени оставалось немного. Подхватив под мышку костыли и перекинув мешок с арестными кумплектами через плечо, Алёша побежал к Яузе, где имелся особый причал, принадлежавший приказу. Водой до Новоспасского монастыря было быстрей.
Скороходный ялик понёс друзей вниз до устья Яузы, а после налево, по неширокой реке Москве, вполовину усохшей от летнего тепла. С берега это, должно быть, смотрелось странно: шестеро молодцов в синих кафтанах усердно налегают на вёсла, а на носу сидят двое в рванье и ведут какой-то тихий доверительный разговор.
Алексей вполголоса обсказал напарнику подробности дела, потому что князь-кесарь бывшему асаулу толком ничего не объяснил, только запугивал.
— Понял?
— Чего тут не понять. — Дмитрий без интереса дёрнул плечом. — Бей по голове, связывай да рядком укладывай. Ты, Лёшка, лучше скажи, как тебя в Преображёнку занесло?
— Меня-то ладно, я скоро десять лет на казенной службе. А ты-то, ты! Сказывали, погиб ты, землёй завалило. А коли не погиб, то зачем доброй волей вернулся туда, где тебе плечи рвали?
Никитин вздохнул.
— Уж как не хотелось… А делать нечего. Пришлось. Для всего отечества опасность.
И рассказал про свой исход в Сечь, про изменнический сговор украинского гетмана с запорожским атаманом — коротко, потому что долго не умел. Ни про давнее лесное житьё с Илейкой, ни про казацкие походы распространяться не стал. Ибо, во-первых, ещё успеется, а во-вторых, очень хотелось про Лёшкину жизнь послушать.
— …Так что я не с доносом прибежал, я саблей себе дорогу проложил! Вот и весь сказ, — закончил он, вспомнив с обидой, как князь-кесарь принял его за трусливого доводчика. Однако тут уязвленным почувствовал себя Алёша.
— Я, знаешь, тоже не по доносному делу в Преображёнке состою. Не наушничаю, поклёпы не возвожу. У меня враги настоящие, не надуманные.
— Погоди. Когда мы с тобой в Аникееве прощались, ты был цесарцем и учителем шпажного боя. Как же ты теперь сделался Поповым и отчизны сберегателем?
— Фехтованию гвардейцев я обучал недолго. Царь Пётр Алексеевич скоро одумался, не захотел, чтоб дворяне друг друга на поединках дырявили. Ни к чему государю, чтоб офицеры о чести задумывались. Много о себе понимать начнут. — По бледновеснушчатому лицу рассказчика скользнула горькая улыбка. — За дуэльную драку постановлено казнить смертию без пощады. Это ладно, это дело государево. Но что мне, рабу Божьему, прикажешь делать? В армию идти лямку тянуть не хотелось. Тогда ведь и войны никакой не было, а в мирное время что? Мужиков бестолковых учить право от лева отличать. Порыскал я туда-сюда, узнал: ищут, кто иностранные языки и обычаи знает, а также иностранцев, кто добро по-русски говорить и писать умеет, чтоб на новую службу брать — для заграничного проживания. А я, Митьша, честно сказать, устал тогда от России-матушки. Батька помер, ты тож пропал. Что я тут, один-одинёшенек? После стольких лет привольного заморского житья и душно, скушно… Знаешь, как говорят господа волонтеры, кто в Европе побывал? На Родине хорошо, а за границей лучше.
Дмитрий удивлённо посмотрел на товарища — не шутит ли. Сам он тоже побывал в разных странах — в Крыму, в Валахии, в Польше, у ногаев, и не показалось ему, что там лучше. Вот уж воистину, кому арбуз, а кому свиной хрящик.
— Так и попал в Иностранный полуприказ Преображёнки. Он тогда звался по-другому: Внешнесведывательная служба. Просился я в Париж, либо в Венецию, на худой конец в Вену, но выпало мне ехать в Стекольну, по-шведски — Стокгольм. Затосковал я там вначале. Город бедный, серый. И дело мне поручили скучное: считать военные корабли — о скольких мачтах-пушках, да какие в порту стоят, а какие куда поплыли, да какие крепкого строения, а какие ветхи. Раз в месяц о том грамотку отсылал в Гаагу, где другой человечек сидел, якобы купец датской. Жалованье было скудноватое. Если б не шведские фру да фрекены, засох бы я там.
— Кто-кто?
— Бабы с девками. Они там хороши. — Алёшка подумал и добавил. — Они везде хороши. Не видал я страны, чтоб девки плохи были. Вот мужики — другое дело…
— Ты рассказывай про службу, а то вон уж купола видно.
Из-за поворота реки, в самом деле, показались золотые верхушки Новоспасских храмов. Алёша заговорил быстрее.
— Потом началась война, и я понял, зачем в Стекольну посажен… Потом ещё много чего было. И в Париже побывал, и в Вене, и в Венеции. Где только нелёгкая не носила…
— А Попов ты почему?
Алексей хитро подмигнул.
— У нас на государевой службе как? Коли не православный — уже не свой. Зато ежели кто из чужеземных в русскую веру перейти захочет, проси, что хочешь. Мне, сам понимаешь, веру поменять не трудно было. Сначала, как водится, покобенился, но дал себя уговорить. За это был зачислен сержантом по
