— А коли так, как же идти против законного государя? От Бога противно! — заявил Шкура.
Фрол ему:
— Примеры есть. В Англицкой земле за воровство супротив обчества ихнему царю голову срубили, и ништо, стоит Англия крепче прежнего. Если царь не подменной, то это еще хуже. Продал он душу Сатане и тем замарал своё помазанство!
Все заспорили разом, тщась перекричать друг друга, и теперь даже басистый Фрол не мог их унять. Указ ли нам Англия иль не указ, возможно ли царю перед Богом замарать помазание, а коли возможно, то казнить ли такого царя смертью или нет, и прочее, и прочее.
— Ох, Русь-матушка, — шептал, слушая, Попов. — На такое дело замахнулись, а без языков чесания обойтись не могут.
Конец спору положил кто-то, воззвавший:
— Невмоготу мне, православные! Осьмой час сидим. Помочиться бы.
И пошло новое препиранье — допустимый грех мочиться с Божьей колокольни или недопустимый.
— Идите уже себе, поговорили. — Фрол перекрыл всех своим голосищем. — Потерпи малость, Конон. Сейчас во дворе стенку ополоснёшь.
Все загоготали.
— Напоследок, господа десятники, скажу вам вот что. Домой к себе не возвращайтесь. Тихо! — цыкнул предводитель на зароптавших. — Не в лапту играемся! Я вас зачем на каланче этой собрал? Для обережения, чтоб слухачи из Преображёнки не сведали.
Алёша толкнул Никитина в бок и подмигнул.
— И так уж по Москве о нас шепчут… — Фрол внушительно покашлял. — Спрячьтесь всяк в надёжном месте, где вас никто не сыщет. Ныне каждый ко мне подойдите, да на ухо, тихонько скажите, кто куда засядет. Если что, человека пришлю. А ещё выберите из своего десятка одного-двух связных для сообщения. Тут не только в наших головах дело. Сгинем от беспеки — кто Русь от бесовской напасти спасёт?
Наступила тишина. Сверху ничего не доносилось, кроме шарканья да топтания.
— С каждым шушукается, — недовольно заворочался Попов. — Осторожный, собака. Ну ничего. Десятники уйдут — возьмём, его. Сам расскажет, куда они попрятались. Прощаются! В колокол!
Залезли в укрытие и сидели там долго, не менее получаса. Заговорщики расставались так же неторопливо, как беседовали. Лишь один вниз по лесенке спустился споро — наверное, Конон, которому приспичило. До низу не дотерпел-таки, стал поливать с края колокольной площадки, не забыв, однако, пробормотать: «Прости, Господи».
Затем потянулись остальные, по одному, по двое — иначе по узкой лестнице было никак.
— Третий с четвертым… Пятый… Шестой с седьмым… — считал Алёша.
Хотя стрельцы проходили совсем близко, в перевёрнутую чашу колокола долетали лишь обрывки разговоров.
— …Да-а, не узнать Фрола-то. В шапке бархатной хаживал, орёл-орлом, а ныне…
— …Хорошо тебе, а у меня жёнка, сам знашь, строгая. Как это я домой ночевать не приду? Она на всю слободу вой подымет…
Услышалось и важное, что ранее ветер съел:
— Неделя, говорит. А то и ране. Как порох в мину заложат, так и можно.
— Где, он сказал, бочки-то?
А ответ подслушать уже не удалось. Алексей с досады даже зубами скрипнул.
— Ничто, ничто… Фролка скажет, — успокоил он сам себя.
Наконец сыщики вылезли из колокола, встали по обе стороны приставной лестницы. Попов показал: я его за правую ногу, ты за левую.
На площадке давно стемнело, особенной нужды таиться не было: в двух шагах ничего не видно.
— Ну, скоро он?
Подождали ещё. Дмитрий прошептал:
— Может, он там ночевать будет?
Попов кивнул: видимо, так. Потрогал перекладину — скрипит ли? Ох, скрипит.
— Ждём, пока ветер завоет…
Ветер не дул долго, а если и дул, то несильный. Наконец в щелях каменной башни заухало, завыло.
— Пора!
Алёша полез первым: одна нога в старом сапоге, вторая — ране подвязанная — разута. Никитин от друга отставал на несколько перекладин.
Вдруг сверху раздался отчаянный, чуть не со слезами, матерный лай. Это заругался гвардии прапорщик.
Выпрыгнул из люка, затопал, заметался. Дмитрий скорей за ним.
Тесное пространство под самым куполом, с прорезями на все четыре стороны, было пусто. Таинственный Фрол исчез!
— Не может того быть! — орал Алёша, пытаясь заглянуть в купол. Но заглядывать там было некуда: всё забрано плотно подогнанными досками. — Мимо нас только десятники спустились, я считал! Улетел он, что ли?
— Гляди, Лёш.
Дмитрий стоял у щели, ощупывая пальцами подоконницу. К ней был привязан тонкий, туго натянутый канат, уходивший в сторону и вниз, под невеликим углом. Попов оттолкнул друга, высунулся до половины.
— А-а-а, мать-перемать! Там крыша братского корпуса! Взялся руками, зацепился ногами, да съехал! А мы, дураки, внизу сидели!
Он ещё долго скрежетал зубами, размахивал кулаком и ругался. Дмитрий, не любивший срамнословия, морщился. Но терпел — жалко было Лёшку, князь-кесарь ему такой оплохи не спустит.
— Пойдём вниз, — отшумев, уныло сказал Попов. — Тут торчать незачем.
— Куда мы теперь?
— Ступай ко мне на квартеру, нечего тебе Ромодановскому под горячую руку попадать.
— А ты?
С тяжким вздохом Алексей молвил:
— А я к его душегубию отправлюсь. Домой, на Большую Никитскую. Ох, и будет мне… Мало того, что воров упустил, так ещё и разбужу. Но доложить надо срочно. Дело-то страшное… А ты, Митьша, вот что. Разыщи тут в монастыре звонаря, который с семечками. Он теперь один у нас остался. Хватай за шиворот, веди в Преображенку, пускай в холодную посадят. Скажешь, господин гвардии прапорщик Попов велел. Справишься?
Никитин на глупый вопрос отвечать не стал.
— Ну а потом дуй ко мне, располагайся. Квартера у меня в Огородной слободе, у аптекарской вдовы Лизаветы Штубовой. Там её все знают. Хорошая баба, хоть и чухонка. Скажешь, пусть ныне не ждёт, а тебя покормит и уложит. Да не к себе под бок, а на топчан, — попробовал пошутить Попов, но вид у него был кислый.
— Чухонка? — Дмитрий изумился. — Как же ты — сам про несравненную деву сказывал, а живешь у вдовы?
— То совсем другое! — махнул Алёша. — Эх, Митьша, ты лучше помолись за меня. Ныне гряду к монстре Минотавросу в его прескверную пещеру…
Звонаря Дмитрий разыскал быстро. Спросил у ночного привратника, тот сказал: брат Осия почиет в дровяном сарайчике, ибо за младостию лет и малостию звания не имеет своей кельи. Это было кстати — не придется среди ночи вламываться в келейный корпус, будить почтенных старцев.
Дверь сарая была незаперта. Монашек сладко спал, раскинувшись на соломе, поверх которой была наброшена мешковина.
