загораживая собой вид на бойцов, в частности на Николая. Взгляд Русановой уперся в лицо Федоровича и смягчился. Женщина очнулась, тряхнула волосами и, настороженно покосившись на капитана, повернулась и отошла в сторону раздевалки.
Иван белый от ярости и понимания, какую бомбу ему подсунули, посмотрел через плечо на ребят. Чиж уже не хрипел — отпустило. Пытался отдышаться и оттирал кровь, которая пошла из носа от напряжения. Ян придерживал его за плечи, Иштван вытащил гемогубку из аптечки и приложил к переносице. Сван уперев руки в бока стоял и смотрел на ребят сверху вниз, потом уставился на капитана:
— Какого черта? — прошипел и было видно, что-то мелькнуло у него, но не оформилось в догадку.
Федорович не знал, что ответить, чтобы придумать такое. Да и не хотелось придумывать, если честно. Но правду говорить нельзя.
Мужчина осел на скамью, потер затылок и постановил устало:
— Свободны до обеда. Перерыв братья.
Теофил видел, что произошло и сразу понял, что дело тут не чисто.
Подошел к Стасе, что остановилась у окна и молча наблюдала работу фонтанов внизу, в огромном холле — парке.
— Ты не Стася, — сказал тихо, не обвиняя. Он еще не верил сам тому, что говорит и робел, боясь ошибиться, обвинить напрасно. Обидеть.
«Стесси» — раздалось в голове, при этом девушка даже не повернулась к нему. Минут пять ушло у Локлей на осознание, что говорят мысленно, говорит неизвестно с кем, что не ошибся — перед ним не его ангел. С трудом отмел мысль о демоне и спросил:
— Где Стася?
Молчание. Только осадок горький на душе, но его ли, ее?
— Безумство, — прошептал. — Я новичок здесь. Думал, здесь богов обитель, а Стася — ангел. Мне много непонятно, многое не укладывается, отвергается, но я все больше убеждаюсь — прав. Она ангел и люди здесь ей подстать. Они безумны и прекрасны, свободны и чисты как снег на вершинах Перенеев.
Трудно говорить с тем, кто ведет себя как демон, пышет чернотой почти осязаемой, но если дома Теофил бы поспешил исчезнуть или вступить в бой, тут не мог. Ему казалось так и надо, так сделала бы его любимая — поговорила. Она бы не ушла, не поспешила осудить или уничтожить, она бы понять попыталась, изменить, показать отвратность, низость ненависти, черноту злобы.
Кощунство — демон в стане ангелов. Подло ничего не сделать.
Мужчина осторожно, робко дотронулся до плеч женщины, положил ладонь на плечо грея его и надеясь своим теплом лед желчи, горечи, обид чуть растопить. Не для себя — для Стаси.
— Верни ее, освободи. Я далек от этого мира, мой дом во тьме веков, как говорят здесь. Но я преодолел его и готов преодолеть тьму раз столько. Готов на все. Верни ее, возьми лучше меня.
Женщина повернула в его сторону голову, в глазах плескалось недоверие и изумление:
«И жизнь готов отдать?»
«Да», — не думая, заверил. Внутри же все дрожало. Страх за любимую, беспокойство за богов, их мир, что вольно или нет, но на мир людей имел влияние, сковывал сердце. Он не думал прав или нет, он понимал, что должен что-то сделать и если б раньше схватился за меч, свернул шею, тут замешкал. Нет, не боялся за себя, хотя робел, страшился сделать то, за что осудил бы его ангел, что навредило бы здесь всем.
«За женщину готов отдать жизнь?»
«Да. Верни ее, прошу. Пожалуйста, скажи, где хоть искать. Что с ней? Что происходит»?…
Ее интересовало другое. Женщина повернулась к Теофилу, во все глаза уставилась ему в глаза, пытаясь найти фальшь, ложь и не находила:
«Ты готов пойти в неизвестность, готов отдать жизнь за женщину?… Почему?»
— Люблю, — прошептал, в этот момент искренне пожалев женщину, не знающую что это такое. Теперь понятна стала ее злость. — Люблю. Нет в мире выше, чище больше, чем любовь. Она дана нам как благословление свыше. Она и губя, делает счастливым. Мне ничего не надо, веришь? Там, в свое время я был знатен и богат, имел связи, возможности, но был несчастен, сир, и не жалею что все бросил и теперь у меня лишь эта странная одежда да небольшая зала названная комнатой. И все же, я здесь богат сильнее, больше, чем там был. Здесь я счастлив богатством этим. Воины, с которыми я познакомился — Боги благородства, любимая — ангел. Я равен им, принят равным. Кто я и кто они, но разве это дали мне понять? Отвергли, бросили, не объяснили?… Они тоже любят. Ты посмотри на них — они любят. Не делят это чувство на пол и сан, на возраст или положение в обществе. Они как братья друг другу. Мне многое еще не ясно, но главное я понял — здесь живет любовь, она цветет здесь в каждом взгляде, жесте. И это доказательство того, что здесь обитель Бога. Ты зря пытаешься напасть — любая злоба, ярость пуста и слаба против истинной любви. Все низменные чувства в миг разлетятся, в прах падут, уйдут, следа здесь не оставив. Утолись же не злостью, а любовью, и излечись. Да ненависть, как болезнь, чума и тут лекарство — любовь и вера. Пойми, обида рождает ненависть, а ненависть бесплодна, она рождает только пустоту.
Женщина внимательно слушала его, но было видно не согласна, не понимает.
— Верни, прошу, Стасю.
«Не понимаю, о ком речь. Я — Стася», — холодно прищурилась и гордо вздернула подбородок.
— Но как же?… — растерялся.
Чиж шел в раздевалку вместе с ребятами и остановился, заметив пару у окна. Стася и Теофил о чем- то говорили и выглядели, как два голубка. Вернее граф болтал без умолку, а капитан слушала его и вроде снисходительно, даже поощрительно поглядывала.
Иштван хмуро глянул на них, потом на Николая, и сжал его плечо, сочувствуя.
— Насильно мил не будешь, — протянул Сван. И вздохнув, подтолкнул ребят в раздевалку.
Николай осел на стул, потерянно уставился перед собой: что делать, как быть? И тошно, хоть вой. За что, почему? Чем ей этот графенок приглянулся, что в нем?
— Он хороший человек, — тихо заметил Ян. — Романтичен, влюблен в Стасю, это невооруженным глазом видно.
— Больно, старик? — подсел к Чижу Иштван. — Знаю. Но если ей так лучше…
Николай кивнул. Однако свыкнуться с потерей не мог, сердце бунтовало и ревность желчью душу отравляла. Но не было и желания устраивать разборки, теснить соперника. Апатия вдруг навалилась и давила как могильная плита.
Мужчина горько усмехнулся, сообразив, что хочется заплакать как ребенку, зашедшему в свой первый жизненный тупик. Хотя он не ребенок и тупик не первый, возможно вовсе не тупик, но больно и непонятно как в первый раз, и до отчаянья сумрачно в душе.
— Надо пережить, — заметил Сван. — Паршиво, но не смертельно. А вот что тебя скрутило — это уже более предметный разговор. Сдается мне, братья, происходит что-то. Вопрос — что и где брать ответ?
— Слушайте, а где Борис? — вспомнил вдруг Ян.
— В архиве, — ответил Иштван. — Я попросил покопать. Мне, как и Сван не нравится, что происходит.
— А что происходит?
— Многое. Но так, будто и нет.
— У меня предложение, братья, — повернулся к мужчинам Сван. — Поговорить с капитаном и держать ухо востро, попытаться понять, откуда ноги растут.
— Мне кажется дело в Стасе, — тихо озвучил свои подозрения Пеши.
— А мне — в Теофиле, — так же тихо высказал свою теорию Николай.
— А может в нас? — предположил Ян. — Бредовые теории. Причем тут граф, при чем тут Стася? О чем речь вообще?
— О моей головной боли и об удушье Чижа. Два факта. Нужен третий? Жди, а я не буду.
— Согласен, — кивнул Сван. — У меня нет желания смотреть как что-то губит моих братьев. И потом,
