соответствовали грандиозному милосердному проекту, которым занимались империи Португалии и Испании. Они были слишком близки к нарушению всех правил благопристойности.
Реальные эффекты ведения расследований инквизиторами очевидны на примере многих судов. В Картахене (Колумбия) в 1635 г. Антонио Родригеса Феррерина подвергли пытке потро: «Натянули веревку, а после того, как обмотали ее, сделав один оборот вокруг его ноги, он потерял сознание, покрылся холодным потом и более не сказал ничего. Даже после того, как веревку затянули еще сильнее, он не жаловался и не отвечал ни слова. Пытку пришлось приостановить»[335]. В 1639 г. в Лиме (Перу) Хуан де Асеведо, рыдая, пришел к инквизиторам во время суда над Мануэлем Батистой Пересом. Он заявил, что «у него не хватило мужества или сил, чтобы выдержать пытки, поэтому он наговорил много лжи в пыточной камере… И если бы его вернули в пыточную камеру снова, он наговорил бы еще больше лжи из-за своей слабости и отчаяния»[336].
Дела жертв, подобных Асеведо и Феррерину, показывают: действия инквизиторов выходили далеко за пределы сферы духовности в царство коллективного страха. Действительно, «показания», полученные инквизиторами у обвиняемых под пытками, были совершенно лишены достоверности. Но для властей это имело гораздо меньшее значение, чем развитие атмосферы страха.
Даже во второй половине XVII века, когда значительно сократилось применение пыток инквизицией, общественность еще полностью не приняла это. К тому времени, как мы увидим далее, уже удалось успешно насадить атмосферу террора.
Страх, разумеется, является прекрасным инструментом для консолидации власти в усиливающемся авторитарном государстве. Его же, при успешном и правильном внедрении, всегда можно возбудить во имя борьбы добра со злом против тех, кто представляет экономическую или политическую угрозу.
Как обнаружит инквизиция, изобрести врагов оказалось легко. Но выяснилось, что невозможно решить проблемы, возникающие позднее. Люди, преданные церкви, становились ее врагами после пребывания в застенках инквизиции. Об этом свидетельствуют показания Изабеллы Лопес, сделанные в 1594 г. после того, как она побывала в тюремных камерах инквизиции: «Мы с мужем ни в чем не виновны, — сказала она священнику Мануэлю Луису. — Мы никогда не были евреями, но под пытками и угрозой смерти мы признались в этом… Некоторые люди вошли в эти камеры христианами, а вышли оттуда евреями. И все это происходило из-за лжи и пыток, которым инквизиторы подвергали их» [337].
Инквизиция достигла эффекта, прямо противоположного своим намерениям. Вместо возвращения вероотступников в лоно церкви она превратила лояльных католиков в отступников. И если что-нибудь было способно сделать из обычных подданных государства мятежников, так это легализованный процесс инквизиторских расследований. Ибо здесь мы сталкиваемся с системой правосудия, в которой правда — жалкая третьесортная вещь для в сравнении с предубеждениями и властью.
Впервые этот легализованный процесс ввел арагонский инквизитор Николас де Эмерик в XIV веке. В своем руководстве для инквизиторов Эмерик отмечал: предпочтение следует отдавать тем судьям инквизиции, «которые не обязаны соблюдать юридический порядок. Поэтому упущение законной формальности не превращает процедуру расследований в незаконную» [338]. Иными словами, весь процесс следствия зависел от прихоти инквизитора.
Руководство продолжало в том же духе. Показания убежденных еретиков принимались только тогда, когда они обвиняли кого-то еще, но не в том случае, если давались показания в чью-то пользу. Ведь «если еретик свидетельствовал в пользу обвиняемых, то возникали основания полагать: он поступает так из-за ненависти к Церкви… Но эта презумпция исчезает, когда тот же самый еретик дает показания против обвиняемого»[339].
Показания родственников, слуг, детей и супругов принимали только в том случае, если они обличали обвиняемого, но не при свидетельстве в чью-либо пользу[340]. Общее отношение к заключенному выражено в краткой форме Эмериком, когда он излагал свою точку зрения на смерть в пыточной камере — один из видов ненавистного колдовства, рассчитанного на расстройство инквизитора. «Даже пытка не является надежным способом добиться правды… Существуют и такие, кто с помощью колдовства не чувствуют боли и готов скорее умереть, чем покаяться»[341].
Правда, это потрясающее руководство было до некоторой степени модифицировано в «Инструкциях», выпущенных в 1484 г. Томасом Торквемадой. В качестве практического кодекса для испанской инквизиции, они оставались ключевыми при введении соответствующих законов[342] . С самого начала заключенным инквизиции фактически ничего не сообщали ни относительно обвинений, выдвинутых против них, ни о тех, кто обвинял их. Наоборот, на первом слушании дела обвиняемого спрашивали о том, кем были его родители, дедушки и бабушки, а затем о том, имелись ли у них какие-нибудь личные враги, которые могли оговорить их с преступными намерениями.
Это было особенно мучительной частью суда. Отчаявшись, обвиняемые, опасающиеся показаний против них, без остановки называли целые списки имен людей, которые, как утверждалось, были их «заклятыми врагами». Многие из названных людей, возможно, вообще оказывались не врагами, а членами семьи, друзьями и знакомыми. И по доносу заключенных они оказывались в том же положении, что и сами жертвы.
Например, Луис Фернандес Суарес на своем суде в Картахене в 1637 г. обвинил десять человек в том, что они были его личными врагами. Но свидетели, которые выступили вскоре после этого, заявили: до ареста Фернандес Суарес был деловым партнером многих из них[343] .
Луис Гомес Баррето, арестованный в то же самое время, заявил, что имел несколько врагов. С одним из них у него в 1627 г. возникли разногласия относительно отправки рабов в Панаму, а с другим были проблемы по возвращению долга[344]. Позднее в пыточной камере заключенные, скрученные веревками на потро, выкрикивали, что тот или иной человек был врагом их дяди или отчима[345]; что еще кто-то должен им огромную сумму денег и надеется увидеть их полный крах. Такую атмосферу подозрительности разжигала анонимность обвинителей.
Как мы уже видели, арагонцы считали новую юридическую практику чрезмерно жестокой. Особенно их беспокоило то, что они не знали свидетелей (см. главу 1). И действительно, даже в конце 1521 г. арагонцы продолжали требовать публикации имен свидетелей, хотя подобные требования было принято игнорировать[346].
Историк Хуан де Мариана так сформулировал это в своей истории Испании, написанной в 1592 г.: «С самого начала инквизиция оказалась слишком обременительной для испанцев. Больше всего их поражало то, что детям приходилось расплачиваться за грехи родителей, что обвиняемые не знали (им не сообщали) имена тех, кто обвинял их, а у доносчика не было очной ставки с обвиняемым. Имена свидетелей никогда не публиковались. Все это противоречило тому, что раньше было общепринятой практикой в других судах»[347].
И вновь поражает то, что в самом начале эксцессы инквизиции не казались нормальными и приемлемыми по стандартам того времени. Юридическую практику новой организации расследований первоначально рассматривали в качестве общего нарушения обычного законного судопроизводства. Но Мариана и другие защитники инквизиции доказывали: общество должно меняться в зависимости от вызовов, предъявляемых временем[348].
Как только люди поверили в то, что со всех сторон окружены врагами, они молча и неохотно согласились с применением чрезвычайных методов допросов.
Безусловно, анонимность свидетелей предоставляла полную свободу для распространения зависти и мести. Она предполагала, что инквизиция не должна нести ответственности за нарушение судопроизводства в своих действиях.
Нет ничего удивительного в том, что принцип секретности ревностно охранялся. Тех, кто нарушал его, жестоко наказывали. В марте 1563 г. Грегорио Ардиду приговорили к галерам, где он должен был оставаться рабом в течение шести лет, а также к 100 ударам плетью за нарушение секретности инквизиции. Кристобаль де Арнедо получил 200 ударов плетью и был отправлен на галеры на восемь лет за такое же преступление[349].
