Но в то же время официальные служители инквизиции могли действовать с предельным лицемерием, сообщая имена свидетелей, когда готовился арест определенной персоны, если сообщение оказывалось выгодным для них[350]. Они были крайне заинтересованы в том, чтобы людей мучила совесть. Инквизиторы испытывали своих жертв и были готовы подвергать их мучениям, чтобы вызвать «правильную» реакцию. Однако эти правила не определяли их собственную нравственную сторону жизни.
Самое пагубное воздействие этого кодекса секретности на общество, как отмечает Мариана, заключалось в культивировании настороженности и разобщения[351]. Практика расследований насаждала и поддерживала атмосферу общей подозрительности в обществе и выдумывание историй ради того, чтобы избежать пыток.
Во время первого слушания дела помимо вопроса заключенному, есть ли у него враги, его также спрашивали: знает ли он или подозревает ли, почему его вызвали в трибунал? Не совершил ли он нечто такое, что противоречило догматам церкви? Если обвиняемый отвечал, что не имеет ни малейшего представления о причине вызова, его отправляли в камеру, чтобы он как следует подумал над этим.
Затем начинался этап игры в кошки-мышки. Инквизиторы старались любыми средствами добиться той правды, какой, по их убеждениям, она должна оказаться. Обвиняемые пытались покаяться по возможности в меньшем количестве прегрешений (если и были виновны). Либо они во всеуслышание заявляли о своей невиновности.
После окончания начального периода судопроизводства в Испании, когда дела рассматривались вместе, этот этап зачастую длился в течение многих лет. Один из заключенных в Перу, Мануэль Энрикес, провел в тюрьмах Лимы двадцать девять лет. И лишь затем он был сожжен на костре в 1664 г.[352] Обвиняемые гнили в камерах, их вызывали на допросы по прихоти мучителей, которые заявляли: у инквизиции есть «доказательства, полученные из надежных источников» о том, что арестант скрывает правду.
Если секретность судопроизводства гарантировала взаимное недоверие и несправедливость, то адвокаты, выбранные для защиты заключенного, едва ли оказывались лучше. После первых пятидесяти лет существования трибунала в Испании, когда обвиняемые могли приглашать своих адвокатов[353], защитника стали выбирать по распоряжению инквизиторов из назначенного ими самими перечня.
Эти штучно отобранные адвокаты должны были предлагать своим клиентам только признание вины или покаяние. Об иных предложениях не заходило и речи. Единственная обязанность адвоката заключалась в том, чтобы отказаться от того, кого считали «пертинас» — закоренелым еретиком, который отказывался от покаяния. Кроме того, он должен был убедить христианина сказать правду. Предполагалось, что заключенные станут оплачивать услуги адвоката из своего собственного кармана, если они не оказывались слишком бедными, чтобы позволить себе это[354].
Отдавая должное адвокатам, следует отметить: их советы были лучшим вариантом для обвиняемых. Тех, кто признавался полностью и проявлял искреннее покаяние, называя всех своих «сообщников» в знак искренности, возвращали в лоно церкви. Они обязаны были носить санбенито в виде публичного знака своего унижения, их имущество, как правило, подлежало конфискации инквизицией, а имена их потомков постоянно предавались общественному позору. Но, по меньшей мере, им не приходилось опасаться, что они будут «освобождены» — иными словами, переданы на расправу светским властям[355].
Так как инквизиторские тюрьмы имели все карты против арестантов, они могли стать беспокойным местом. Хотя условия содержания заключенных были разными, и в некоторых местах арестованным разрешали днем ходить по улицам или даже отбывать свой срок дома[356] , часто эти тюрьмы оказывались значительно более суровыми. Даже в конце 1770-х гг. в Португалии и Гоа самоубийства стали весьма серьезной проблемой. В практических кодексах, принятых в этих местах, имелись особые главы, посвященные тем, кто покончил жизнь самоубийством в тюрьме[357]. Известный иезуитский проповедник из Бразилии Антониу Виейра говорил об инквизиторских камерах в середине XVII века в мрачных тонах: «Обычно в камерах находилось четыре или пять человек, иногда больше… Каждому выдавали на восемь дней один кувшин воды (если вода кончалась раньше установленного срока, то заключенные должны были сохранять терпение) и подстилку, а также емкость для испражнений, которую чистили тоже один раз в восемь дней… В камерах, как правило, было много крыс, а вонь стояла такая, что выйти оттуда живым оказывалось настоящим счастьем для заключенных»[358].
Часто обстановка в камерах раскалялась от негодования. Однажды ночью в 1631 г. Жоржи Ребелло, заключенный в Лиссабоне, получил выговор от надзирателя за то, что слишком скандалил с товарищами по камере. Ребелло отвечал ему, что «арестованные — значительно более достойные люди, чем надзиратели».
А когда тюремщик сказал ему, чтобы он заткнулся, если не хочет получить кляп, Жоржи Ребелло схватил нож и начал им бешено размахивать, приговаривая, что клянется Святым Причастием: любому сукину сыну, который захочет войти в камеру, придется сначала расправиться с ним, если не хочет, чтобы его убили.
Тюремщик отправился за подмогой, но когда он с охранниками ворвался в камеру, стараясь вырвать нож у Ребелло, тот впился зубами в руку одного из тюремщиков, навсегда оставив на нем отметины[359].
При чтении записей судов инквизиции становится понятно: страх среди заключенных вызывала безжалостная несправедливость системы, притом — в значительно большей степени, чем сожжение на костре. (Костер был скорее высшей мерой, чем характерной особенностью судов). Арестованных не только уничтожали экономически, физически и психологически, но и заставляли их субсидировать собственное унижение. Уильям Коллинз из Оксфорда должен был заплатить собственному конвоиру, который в 1572 г. доставил его в качестве заключенного инквизиции в город Мехико. Там его осудили как протестанта и приговорили к десяти годам галер[360]. Между прочим, не инквизиция, а те, кого приговорили к наказанию плетью, должны были оплатить работу человека, который наносил им удары[361].
Поэтому не без оснований француз Шарль Делон, который сам прошел через юридическую систему Гоа, писал в конце XVII века: «Судьи инквизиции действовали на основе системы юриспруденции, которая неизвестна другим трибуналам»[362]. Законно работала такая система, в которой простого подозрения оказывалось достаточно, чтобы убедить власти в виновности человека. Это следует из записей, сделанных в конце XVIII века, когда в Испании возникла «угроза» франкмасонства. В 1751 г. Франсиско Раваго, духовник Фердинанда VI, доказывал королю: необходимо перейти к действиям, поскольку, «учитывая серьезность положения, вероятность которого нельзя отрицать, одного подозрения вполне достаточно, чтобы предотвратить ущерб, не дожидаясь доказательства или уверенности»[363].
Такое косное и параноидальное мышление во многих отношениях отражало то, что в XIV веке сказал Эмерик: «Если обвинение оказывается лишенным всех признаков правды, инквизитор не должен вычеркивать его из своей книги, исходя только из этого. То, что не раскрыто в какой-то момент, может остаться нераскрытым и в другое время»[364].
Национальный исторический архив в Мадриде — это изящное здание, украшенное мраморной лестницей, которое скрывает прохладный тенистый двор, где исследователи могут отдохнуть от своих трудов.
Документы поступают в большой прямоугольный зал. Там историки сидят над немного потрепанными томами испанской и латиноамериканской истории. Солнечный свет, поступающий снаружи, время от времени освещает записи о пытках и увечьях. Здесь в настоящей эпохе оживает прошлое.
Однажды в летний день я читал о суде на Мануэлем Альваресом Прето — конверсо, обвиненном в иудаизме и заключенным в тюрьму Картахены в 1636 г. Сначала Альварес Прето признался в своем преступлении, но затем взял свои признательные показания обратно, заявив, что просто сошел с ума, когда сделал их. Его подвергали пытке потро в течение трех часов, он выдержал семь оборотов веревки, не признаваясь ни в чем. В этот момент палачи приостановили пытку. Оказалось, что Альварес находится в
