А собаки со своей стороны уже вовсю копулировали, с величайшей естественностью.
Место, где они очутились, о котором не без труда договорились, что здесь им следует встретиться, было, строго говоря, и не сквером, а, скорее, маленьким общественным садом в средостении запутанного клубка улиц и переулков. Сад являл взору все, что положено: кусты, клумбы, прудики, фонтаны, статуи, лужайки и скамейки в удушающем изобилии. В нем было что-то от лабиринта: гулять утомительно, выйти, для того, кто не посвящен в его секреты, сложно. Вход, разумеется, был простейшей на свете вещью. Приблизительно в центре высился огромный блестящий медный бук, посаженный несколькими веками ранее согласно табличке, грубо приколоченной к стволу, фельдмаршалом Франции с мирной фамилией Сен-Руф. И едва он с этим управился, гласила надпись, как был сражен насмерть пушечным ядром, оставшись до конца верным все тому же безнадежному делу, на поле битвы, имевшем мало общего, с точки зрения ландшафта, с теми, где он добывал себе славу, сперва бригадир, потом лейтенант, если это правильный порядок, в каком добывается слава на поле битвы. Именно дереву был, без сомнения, сад обязан своим существованием. Результат, который вряд ли мог прийти на ум фельдмаршалу, когда в тот далекий день, совершенно свободный от квиконсов[3], во главе элегантных и сытых помощников, он поддерживал хрупкий росток в наполненной росою лунке. Но довольно об этом дереве, и больше не услышим о нем, от которого сад получил тот легкий шарм, коим все еще обладал, не говоря уже о своем названии. Дни задушенного гиганта были сочтены, впредь ему предстояло все чахнуть и гнить, и так, постепенно, исчезнуть. Тогда какое-то время в сем загадочно поименованном саду людям дышалось бы свободнее.
Мерсье и Камье места этого прежде не знали. Отсюда, несомненно, и выбор его для встречи. Определенные вещи не следует никогда знать точно.
Сквозь оранжевые стекла дождь казался им золотым и будил воспоминания, связанные с предпринятыми на свой страх и риск экскурсиями, у одного в Рим, у другого в Неаполь, обоюдно замалчиваемые и сопровождаемые переживанием, похожим на стыд. Им полагалось бы почувствовать себя чуть бодрее в память пыла тех далеких дней, когда они были молодыми и горячими, и любили искусство, и высмеивали супружество, и не знали друг друга. Но они ничуть не чувствовали себя бодрее.
— Пошли домой, — сказал Камье[4].
— Почему? — сказал Мерсье.
— Весь день будет лить, — сказал Камье.
— Долгий, короткий, это всего лишь дождь, — сказал Мерсье.
— Я не могу стоять тут и ничего не делать, — сказал Камье.
— Тогда давай сядем, — сказал Мерсье.
— Еще хуже, — сказал Камье.
— Ну тогда давай будем прохаживаться вперед-назад, — сказал Мерсье, — правильно, рука в руке, будем ходить туда, сюда. Здесь не очень много места, однако могло бы быть и еще меньше. Клади, вот сюда, наш зонт, помоги мне убрать с дороги наш сак, вот так, благодарю, и — марш.
Камье подчинился.
Время от времени небо светлело, а ливень слабел. Тогда они, по-видимому, останавливались в дверях. Что служило небу сигналом опять потемнеть, а дождю подбавить ярости.
— Не смотри, — сказал Мерсье.
— Достаточно звука, — сказал Камье.
— Это правда, — сказал Мерсье.
Помолчав немного, Мерсье сказал:
— Тебя собаки не беспокоят?
— Почему он не вынимает? — сказал Камье.
— Не может, — сказал Мерсье.
— Почему? — сказал Камье.
— Одно из маленьких технических приспособлений природы, — сказал Мерсье. — Позволяет быть вдвойне уверенным, что осеменение состоялось.
— Они начинают верхом, — сказал Камье, — а кончают задом-наперед.
— А ты бы чего хотел? — сказал Мерсье. — Экстаз миновал, они жаждут разъединиться, пойти и пописать напротив почты или съесть кусочек дерьма. Но не могут. Вот и трутся задницами друг о друга. Ты на их месте делал бы так же.
— Деликатность удержала бы меня, — сказал Камье.
— И что бы ты делал? — сказал Мерсье.
— Изображал бы сожаление, — сказал Камье, — что не в состоянии незамедлительно возобновить столь сладостные непристойности.
— Помолчав немного, Камье сказал:
— Давай усадимся. Я себя чувствую совсем высосанным.
— Ты имеешь в виду, усядемся, — сказал Мерсье.
— Я имею в виду, усадимся, — сказал Камье.
— Ладно, — сказал Мерсье, — давай усадимся.
Трудяги принялись опять за свое, воздух наполнился криками удовольствия и боли, и более изысканными звуками тех, для кого жизнь исчерпала свои сюрпризы как с положительной, так и с отрицательной стороны. И дело шло все серьезнее. Дождь напрасно поливал изо всех сил, довольно было бы с него просто начинаться и начинаться, с пылом всего лишь не меньшим, чем если б небо оставалось голубым и безоблачным[5].
— Ты заставил меня ждать, — сказал Мерсье.
— Наоборот, — сказал Камье.
— Я пришел в девять ноль пять, — сказал Мерсье.
— А я в девять пятнадцать, — сказал Камье.
— Вот видишь, — сказал Мерсье.
— Ждать, — сказал Камье, — и заставлять ждать может иметь место только относительно предустановленного момента.
— И на сколько же мы с тобой, по-твоему, договаривались? — сказал Мерсье.
— Девять пятнадцать, — сказал Камье.
— Прискорбное заблуждение, — сказал Мерсье.
— В смысле? — сказал Камье.
— Ты не перестаешь меня удивлять, — сказал Мерсье.
— Объяснись, — сказал Камье.
— Я закрываю глаза и снова переживаю это, — сказал Мерсье, — твоя рука в моей, слезы наворачиваются мне на глаза, и звук моего дрожащего голоса. Да будет так, завтра в девять. Мимо проходит пьяная женщина, поет похабную песню и задирает юбку.
— Она вскружила тебе голову, — сказал Камье. Он достал из кармана блокнот, перелистал и прочел: — Понедельник 15, С. — Макариус, 9.15, С. — Руф[6], забрать зонт в «У Хелен».
— И что это доказывает? — сказал Мерсье.
— Мою добросовестность, — сказал Камье.
— Правда, — сказал Мерсье.
— Мы никогда не узнаем, — сказал Камье, — во сколько мы договорились сегодня встретиться, так что давай оставим этот предмет.
— Только одно несомненно во всей этой неразберихе, — сказал Мерсье, — что мы встретились без десяти десять, в тот же миг, что и стрелки на часах, или, точнее, мгновением позже.
— Тут есть за что быть благодарным, — сказал Камье.
— Дождь еще не начинался, — сказал Мерсье.
— Утреннее рвение еще не остыло, — сказал Камье.
— Не потеряй, это перечень наших планов, — сказал Мерсье.
В это мгновение внезапно явился из ниоткуда первый представитель длинного ряда вредоносных существ. Тошнотворного зеленого цвета форма, вся в героических эмблемах и значках, подходила ему как
