— Нужно есть, — сказал Мерсье.
— Не вижу смысла, — сказал Камье.
— У нас впереди еще долгий и тяжелый путь, — сказал Мерсье.
— Чем скорее наступит конец, тем лучше, — сказал Камье[10] .
— Действительно, — сказал Мерсье.
Голова смотрителя возникла в дверях. Хотите верьте, хотите нет, видна была только его голова. И она хотела сообщить, в присущей ему затейливой манере, что за пол-кроны они вольны остаться на ночь.
— Теперь вещь обдумана? — сказал Камье. — И все в порядке?
— Нет, — сказал Мерсье.
— А когда-нибудь будет? — сказал Камье.
— Хотелось бы верить, — сказал Мерсье. — Да, я верю, не твердо, нет, но я верю, да, день придет, когда все будет в порядке наконец.
— Это будет восхитительно, — сказал Камье.
— Будем надеяться, — сказал Мерсье.
Долгим взглядом посмотрели они друг на друга. Камье сказал себе: «Даже его я не могу выносить». Такая же мысль волновала и его визави.
Два пункта представлялись все же установленными в результате их совещания:
1. Мерсье отправляется один, на колесах, в плаще. Где бы он ни остановился на ночлег, в первом же подходящем месте, он все подготовит к прибытию Камье. У Камье остается зонт. Сак не упоминается.
2. Вышло так, что Мерсье до сих пор проявлял себя живым и энергичным, Камье — мертвым грузом. Следовало ожидать, что в любой момент положение может перемениться. Так на менее слабого пусть обопрется слабейший, чтобы путь продолжать. Вместе они, возможно, сумеют быть доблестны. Во что верится, конечно, с трудом. Или же великая слабость может овладеть ими одновременно. Да не поддадутся они в таком случае отчаянию, но будут с верою ждать, покуда минет тяжелое время. Несмотря на туманность этих выражений, они друг друга поняли, более или менее.
— Не зная, что и думать, — сказал Камье, — гляжу я вдаль.
— Вроде бы рассеивается, — сказал Мерсье.
— Солнце появилось наконец, — сказал Камье, — чтобы мы могли полюбоваться, как оно опускается за горизонт.
— Этот долгий миг яркости, — сказал Камье, — с его тысячью оттенков, всегда трогает мое сердце.
— Закончен изнурительный дневной труд, — сказал Камье, — что-то вроде чернил поднимается на востоке и заливает небо.
Объявляя конец рабочего времени, прозвонил колокол.
— Мне видятся неясные, расплывчатые фигуры, — сказал Камье, — они появляются и проходят с приглушенными возгласами.
— У меня тоже есть чувство, — сказал Мерсье, — что с самого утра мы не оставались без наблюдения.
— А сейчас мы, случаем, не одни? — сказал Камье.
— Я никого не вижу, — сказал Мерсье.
— Тогда пошли вместе, — сказал Камье.
— Они вышли из укрытия.
— Сак, — сказал Мерсье.
— Зонт, — сказал Камье.
— Плащ, — сказал Мерсье.
— У меня, — сказал Камье.
— Больше ничего? — сказал Мерсье.
— Я больше ничего не вижу, — сказал Камье.
— Я все возьму, — сказал Мерсье, — а ты позаботься о велосипеде.
Это был женский велосипед, и, к сожалению, без свободного хода. Чтобы затормозить, крутили педали в обратную сторону. Смотритель, связка ключей в руке, следил, как они удаляются. Мерсье держался за руль, Камье за седло. Педали поднимались и опускались.
Он послал проклятия им вслед.
II
В витринах огни зажигались, гасли согласно тому, что было задумано. По скользким улицам толпа словно бы стремилась к некой очевидной цели. Странная благость, гневная и горестная, распространялась в воздухе. Закроешь глаза, и не слышно голосов, лишь мерное тяжелое дыхание множества шагов. В этой безмолвной толчее они пробирались, как могли, по краю тротуара, Мерсье впереди, рука на руле, Камье позади, рука на седле, и велосипед все скатывался в водосточный желоб сбоку от них.
— Ты мне больше мешаешь, чем помогаешь, — сказал Мерсье.
— Я и не пытаюсь тебе помогать, — сказал Камье. — Я пытаюсь помочь самому себе.
— Тогда все нормально, — сказал Мерсье.
— Мне холодно, — сказал Камье.
— Было действительно холодно.
— Действительно холодно, — сказал Мерсье.
— Куда нас несут наши ноги? — сказал Камье.
— Да вроде бы к каналу, — сказал Мерсье.
— Уже? — сказал Камье.
— Может быть, у нас появится искушение, — сказал Мерсье, — направиться вдоль берега, и мы будем поддаваться ему, покуда не воспоследствует тоска. Перед нами, маня нас, нам даже глаз поднимать не нужно, угасающие краски, которые мы так любим.
— Не говори за других, — сказал Камье.
— А вода, — сказал Мерсье, — останется еще цвета стали, оттенка, которым также не стоит пренебрегать. А потом, как знать, нами может овладеть прихоть броситься в нее.
— Мы минуем маленькие мостики, — сказал Камье, — они все реже и реже встречаются на нашем пути. Мы пристально разглядываем шлюзы и пытаемся в них разобраться. С пришвартованных барж доносятся голоса лодочников, желающих нам спокойной ночи. Их день завершен, они курят свою последнюю трубку перед тем как отправиться на боковую.
— Каждый за себя, — сказал Мерсье, — и Бог за всех и каждого.
— Город давно позади, — сказал Камье. — Ночь понемногу накрывает нас, иссиня-черная, мы шлепаем по лужам, оставшимся после дождя. И уже нельзя двигаться дальше. Но равно и об отступлении речи быть не может.
Немного погодя он добавил:
— О чем ты размышляешь, Мерсье?
— Об ужасе существования, путано, — сказал Мерсье.
— Может, выпьем? — сказал Камье.
— Я думал, мы договорились воздерживаться, — сказал Мерсье. — Только если недомогание или несчастный случай. Разве это не фигурировало среди наших многочисленных соглашений?
— Я же не зову пить, — сказал Камье. — По глоточку, чтобы чуть-чуть придать себе жизни.
Они остановились в первом же пабе.
— Никаких здесь велосипедов, — сказал хозяин.
Возможно, он просто ждал, что ему дадут на лапу.
— И что теперь? — сказал Камье.
