— Молодцы. Ну, а что с матросом-то?
— С матросом я познакомился в Осиновой Горе. Деревня эта расположилась вдоль небольшой речки, между гор. И вот зимой там образовался фронт.
— Это что же, когда Колчак шел?
— Ну да. В этой Осиновой Горе долго стояла красногвардейская часть. И в доме молодой одинокой солдатки, у которой мы жили, тоже квартировали человек пять красногвардейцев. Среди них был и этот матрос, звали его Кузьмой. И волосы и брови у него были белые, как манильский трос. Лоб большой, нос высокий, тонкий, с горбинкой, а кожа на лице нежно-розовая, как у барышни. В доме было две комнаты. В большой, где стояла русская печка и от порога до середины под потолком были устроены полати, жили мы и эти красногвардейцы, а в маленькой, с одним окошком, жила хозяйка. Муж у нее пропал без вести на войне с немцами, и она почти никогда о нем не говорила. Была доброй, веселой, любила пошутить с красногвардейцами и особенно с Кузьмой. Его она и чай приглашала к себе пить с горячими шаньгами, и сено помочь ей с сеновала достать. Любил и я Кузьму больше всех. Он умел играть на гитаре и пел хорошие морские песни: «Варяга», «Раскинулось море широко» или про девичьи пепельные косы, «в честь которых бравые матросы выпивали не один бокал...»
— Морская душа, Николай Антоныч, где бы она ни была, везде даст себя знать, — вставил Головлев, потирая от удовольствия руки и, видимо, предчувствуя что-то интересное. — Да и парень, видно, был не промах, этот Кузьма, недаром ваша хозяйка шаньгами его подкармливала. Ну, ну, что же дальше?
Широков докурил папиросу, погасил ее и бросил за борт. Белая черточка описала в сумраке дугу и упала на темную воду. Набежавшая волна подхватила окурок и унесла.
— Мне почему-то очень хотелось, чтобы Кузьма женился на хозяйке, и я с удовольствием делал все, что они мне говорили, — продолжал он. — Как-то вечером хозяйка топила для красногвардейцев баню, стоявшую за огородами у самой речки, а я неподалеку катался на одном коньке. Слышу, зовет. Тогда меня все кудряшом звали. Волосы у меня были белые и так курчавились, что без моего визга и крика мать ни разу не могла расчесать их. Я подъехал. Хозяйка стояла на берегу речки в полушубке, в теплом платке и в валенках. Щеки красные, глаза, как зрелые вишни, а кончик длинного носа в саже. «Ой, тетя Катя, — засмеялся я, — нос-то замазан!» Она взяла конец платка, плюнула в него и старательно вытерла. «Нету теперь?» — спрашивает. «Все, говорю, нету». — «Ты вот что, сбегай-ка, скажи Кузьме, чтобы он дров охапку принес, а то мало. Сбегаешь?» — «Сбегаю, тетя Катя», — ответил я и стал отвинчивать сделанные из палочек закрутки, которыми был притянут к валенку конек. «Только скажи ему тихонько. Ладно?» — попросила она. Я кивнул головой, скинул конек и побежал... Кузьма и красногвардейцы сидели за столом, играли в карты. Я подошел и шепнул ему на ухо, а он загремел на весь дом: «Дров? Есть принести дров! Это мы в момент. Играйте, корешки, пока без меня. Хозяйка подкрепления просит». Красногвардейцы засмеялись, заговорили наперебой: «Иди, иди, флотский!..» «Только топите там пожарче!..» «Везет тебе, матрос!..» Потом я опять катался на своем коньке. Раза два они вместе выходили на речку за водой, и хозяйка все что-то говорила Кузьме и смеялась. Начинало темнеть. Случайно взглянув кверху, я увидел на горе несколько всадников и опрометью кинулся к бане, подбежал и опешил: Кузьма и хозяйка в предбаннике целовались. Услышав мои шаги, они повернулись ко мне, и Кузьма хотел было пугнуть меня как следует, но, увидев на моем лице испуг и растерянность, тихо спросил: «Ты чего, кудряш?» — «Какие-то кавалеристы на горе!» — выпалил я. Кузьму как ветром вынесло из предбанника. Всадники поворачивали коней и торопливо скрывались за горой. «Разведка, — сказал он, глядя на них. — Что же часовые-то наши, заснули? Надо сообщить командиру». Он ушел, а хозяйка позвала меня в предбанник, посадила рядом и сказала: «Ты любишь Кузьму?» — «Люблю». — «Вот они прогонят белых, он приедет сюда, и мы будем жить вместе. Только ты пока никому об этом не говори». Я с жаром пообещал: «Ладно, тетя Катя, я никому-никому не скажу! А скоро они белых прогонят?» — «Скоро, кудряшок, скоро, милый!» — радостно ответила она и крепко поцеловала меня в щеку.
— Значит, любила она Кузьму, — задумчиво, со вздохом, сказал Головлев, глядя куда-то в темную даль, и вдруг снова тронул Широкова за рукав: — Смотри-ка прямо на носу!
Широков стал вглядываться, но сначала, кроме шевелящихся за носом лодки свинцово-темных волн, над которыми чем дальше, тем гуще висела темень, ничего не видел. Но потом в этой темени он различил едва заметный силуэт судна, двигавшегося курсом на восток.
— Вижу. Надо перехватить.
— Поздновато заметили, черт возьми, — с сожалением сказал Головлев, глядя на транспорт, который уже не приближался, а уходил от лодки. — Заговорились малость. Придется идти поверху, в подводном состоянии нам его не догнать.
— Ничего. Он, кажется, без охраны. Давайте поверху.
По лодке понеслись сигналы и звонки. За кормой вскинулись белые буруны, и она, дернувшись, пошла в погоню, разрывая носом волны и с пеной отбрасывая их в стороны...
Транспорт, действительно, шел без охраны, надеясь, видимо, на прикрытие ночи, и Головлев решил захватить его и доставить в базу. Силуэт немца вырисовывался все яснее и яснее. Это был небольшой однотрубный пароход и вез он, видимо, не очень ценный груз. Но врагу нельзя оставлять ничего.
— Какой-то допотопный пароходишко, румынский, наверно, — сказал Широков, глядя на высокую трубу, стоявшую посередине и дымившую, как самовар. — Может быть, остановим да посмотрим? Если на нем ничего нет, так на что он нам нужен, эта старая калоша. А?
А «калоша» в это время круто изменила курс и пошла к берегу.
— Нас заметили, — вместо ответа сказал Головлев, — и раз начали нервничать, значит что-то есть.
Лодка тоже изменила курс и пошла наперерез. Пароход становился все ближе и ближе, даже стали видны бегавшие по палубе темные фигурки людей. Головлев приказал просигналить пароходу, чтобы он остановился. На палубу вышел старшина второй статьи Скворцов, стал перед рубкой и электрическим фонарем начал давать световые сигналы. Но в ответ с парохода ударяла пушка, и снаряд, чуть не задев рубку, с воем пролетел над присевшими командиром и Широковым.
— Вот сволочь! — выругался Головлев. — А вы говорите отпустить. Топить их, гадов, надо!
Скворцов с палубы исчез, а с парохода снова ударила пушка, и снаряд поднял столб воды перед самой лодкой. Медлить больше нельзя было ни секунды. Третий снаряд наверняка угодит в лодку. И Головлев, взяв пачкуна на прицел, дал команду «пли». Широков видел, как за носом лодки, блеснув сталью, выскочила торпеда и, оставляя чуть заметный на темной воде белый след, понеслась на врага. На пароходе закричали, должно быть, заметили несущуюся на них смерть, и тут же у темного борта пачкуна взметнулось яркое пламя огня и грохнул оглушительный взрыв.
— Молодец Верба! — похвалил Головлев торпедиста, и лодка, развернувшись, пошла прочь. С парохода долетали ругань, крики... Силуэт его перекосился, задрав нос и потонув кормой. Потом раздался еще один взрыв, должно быть взорвался котел, и силуэта не стало...
Лодка вернулась на свою позицию. Подкрепившись горячим кофе, Головлев и Широков снова непринужденно беседовали на мостике. И опять «Малютка» спокойно покачивалась на волнах, будто ничего и не произошло. Только волны чуть-чуть тронул рассвет, и они стали не такими свинцово-темными, да просыпался ветерок, стихший за ночь. Головлев опять достал папиросы и, угощая Широкова, спросил, возвращаясь к прерванной беседе:
— Ну так что же, приехал тот матрос к вашей хозяйке или нет?
Широков помял пальцами папиросу, наклонился, прикурил от зажженной Головлевым спички, выпрямился и, выпустив струю дыма, ответил:
— Ему самому пришлось удирать утром.
— Удирать?
— Да. Белые на рассвете ворвались. Поднялась стрельба, с гиком понеслись по улице конники. На горе затрещал пулемет, а потом так ударила пушка, что где-то из окон стекла посыпались. «Одевайся скорее да лезь в подвал, а то убьют», — сказала мне мать. Я вскочил. Красногвардейцев уже не было. Натянув штаны, я побежал к хозяйке. Она стояла за косяком, возле окна, в одной рубахе, сжимала на груди темные волосы и плакала. Мне показалось, что на пальцах у нее кровь. Я подбежал к ней, схватил за локоть и крикнул: «Тетя Катя, вас ранило?» Она словно очнулась, опустила руки мне на плечи, покачала головой: «Нет, не ранило». — «А где Кузьма?» — спросил я. «Убили, наверно, Кузьму, — тихо ответила она. — Я
