— Кто, жена?
— Та ни, дивчина. Але дуже гарна дивчина! Глаза як полумя, а спивае — забудешь усе на свити.
— И ты не знаешь, что написать? От чудотворец! Да напиши, что орден Ленина получил — и все дела, — весело посоветовал Толстухин.
— Як же ж я напишу? Вона уси газеты читае.
— Пиши. Пока письмо твое дойдет, и орден получишь.
— Точно! — смеясь, подхватили матросы. — Вот гитлеровцев перекинешь кверху ногами — и дадут...
— А промахнешься — медаль «За хлопоты».
— И нагрудный значок «Мазила».
Веселый беззаботный смех оборвал раздавшийся сигнал на погружение. Матросы вскочили и, мелькая синими беретами, быстро разбежались по своим местам... Заработали насосы. В систерны с шумом пошла вода, и через несколько минут на поверхности моря, то обнажаемый, то скрываемый волной, медленно двигался только одинокий глазок перископа...
Замеченный Широковым на горизонте дымок рассеялся, но скоро показалась цепочка кораблей. Большой черный транспорт шел в сопровождении надежной охраны: два миноносца спереди и сзади, четыре катера с боков.
— Многовато, — сказал Головлев, наблюдая в перископ. — Но, как говорил Суворов, воюют не числом, а умением. У них преимущество в силе, у нас в невидимости. Только бы подойти на нужную дистанцию. Только бы акустики не обнаружили нас раньше времени.
— Я думаю, нам надо атаковать задний миноносец, — сказал Широков, тоже наблюдавший за врагом. — Это наиболее уязвимое место, да и урон для врага не малый. Тут мы наверняка угробим его и сами можем уйти невредимыми.
— Не в том дело, лейтенант, чтобы уйти невредимыми, — возразил Головлев, — а в том, чтобы этот транспорт пустить на дно. Вот главная наша задача.
— Да, но...
— Что но? Катера нападут? Так они так и так нападут.
— Я не спорю. Но если мы атакуем задний миноносец, так катера будут далеко, и пока они сбегутся к месту атаки, мы уйдем, и поймать нас будет уже трудно.
— Я вижу, лейтенант, вы боитесь смерти, — заметил Головлев, продолжая наблюдение.
Широков отошел в сторону, присел на ступеньку трапа.
— Да, я хочу еще пожить, — согласился он. — И не только сам, но хочу, чтоб и другие еще пожили и чтобы лодка наша тоже еще пожила. Как хотите это называйте, трусостью или боязнью смерти, но я лихость за геройство не признаю. Если можно нанести врагу чувствительный удар и остаться самому невредимым, зачем же идти на такую операцию, где наверняка погибнешь и сам?
— Почему это наверняка?
— Безусловно. Вы хотите атаковать транспорт. Допустим, что нам удастся перехитрить немцев, а это еще неизвестно, они тоже не дураки. Но допустим, что нам удастся подойти к транспорту на нужную дистанцию и торпедировать его. Но ведь рядом будут катера. Они немедленно закидают нас десятками бомб, если не разрежут тараном миноносцы.
— Так что же, по-твоему, пускай идут? — раздраженно сказал Головлев, оторвавшись от перископа. — Плохой из вас вояка, лейтенант. Здесь драться надо, а не философствовать!..
Широков замолчал. Ему подумалось, что и на самом деле не место и не время сейчас спорить, когда нужны единая воля и единое желание уничтожить врага. Поняв, что он заставил Головлева нервничать и это может плохо сказаться на предстоящем деле, Широков чистосердечно извинился:
— Сознаю, товарищ капитан-лейтенант, философствовать сейчас действительно не время. Вы лучше меня знаете, что надо делать, и ваш приказ для меня закон.
— Вот это другой разговор! — сразу отмякнув, сказал Головлев. — Ты, брат, извини, если я вспылил. Сейчас нам с тобой надо действовать и как можно решительнее. — Он подошел к Широкову, присел рядом. — Я думаю вот как: глубина тут позволяет. Мы сейчас ляжем на грунт и будем слушать. Высунемся, когда шум винтов будет рядом. Атакуем головной миноносец. Это собьет немцев с толку. Строй их изломается, поднимется паника, и пока они очухаются, мы разнесем транспорт вдребезги и до свиданья! Потом пускай ищут-свищут.
В голосе Головлева была такая уверенность, что Широков не стал возражать, хотя план и удивил его. «Да и разве не может получиться все именно так, как задумано? Может. И это будет действительно здорово!» Загораясь азартом командира, он потер ладонь о ладонь, одобрительно сказал:
— Дерзко! У меня даже ладони зачесались, честное слово!..
И лодка, затаившись в глубине моря, стала ждать, когда послышится шум винтов головного миноносца. Замысел командира дошел до команды, и матросы, коротая время, продолжали разговор.
— Ну, Верба, теперь тебе предстоит держать главный экзамен, не подкачай смотри.
— Получишь орден, после войны к нам в Грузию поедем, дорогим гостем будешь, — с живостью и забавным акцентом сказал электрик Дадиани. — Знаешь, какой у нас место? Замечательный место! Волна так тихо, так нежно идет на берег. А тут пляж, песок мелкий, горячий, сядешь, все забудешь. А дальше долина счастья, как море, туда смотришь, сюда смотришь — нет края, вся долина — абрикосовый сад. Идешь с девушкой, поднял руку, бери абрикос, желтый, нежный, вкусный!..
— Да-а. От это действительно Грузия! — мечтательно отзывается Верба. — А грузинки, интересно, балакають по-нашему чи ни?
Лица матросов трогает улыбка, и они вступают в разговор.
— Видал, чем интересуется!..
— А как же, вопрос законный!
— Не горюй, Верба, — насмешливо говорит Толстухин, — не поймет на украинском, так ты ей на английском объясни. Английскому ж тебя чистокровная англичанка учила.
— Зачем смеяться, нехорошо, — вступается Дадиани.
— Та ни, — с добродушной ухмылкой говорит Верба, — вин правду каже. Колы я учився в школе, то у нас була учителька англичанка. Зла, як черт. Часто вона до нас приходыла, бо я по английскому був першим от заду, и батько наняв ии, щоб вона со мною занималась. А мени и говорить с нею муторно. Высока, тоща, зубы, як у того мерина. От один раз приходыть и каже: «Ты що, одын дома?» — «Одын, кажу. Батько кобыли хвиста пидстригае, а маты пишла шукать, десь курка с яйцом потерялась». — «Ну, каже, меня это не интересуе. Урок выучив?» — «Выучив, кажу, а вас побачив и знову все забув». — «Як это забув? Ты що, смиешься?» — «Який же, кажу, тут смих. Просто як вы приходыте, то у мене все из головы уходыть». Вона пидскочила до мене, пидняла за чуб мою голову и кричить: «Як ты смеешь со мною так говорить? Звиняйся сейчас же!» Тут вийшов мий батько, подывивсь, як мене учителька английскому языку уче, и каже: «Микола, ты жив?» — «Жив, кажу, батько». — «Так чего ж тебе як цуцыка за чуба тягають?..»
Матросы громко смеются, но, заметив появившегося командира, сразу виновато притихают.
— Вижу, настроение бодрое. Это хорошо. О чем беседуете?
— Не застали маленько, товарищ капитан-лейтенант, — отозвался Толстухин. — Тут Верба нам про свою невесту рассказывал, как она его уму-разуму учила.
— Что за невеста?
— Бреше вин, товарищ капитан-лейтенант, — ухмыляясь, говорит Верба. — Хиба ж вы Толстухина не знаете? Як не сбрехне, так и не дыхне... Друга думка зараз в голови у менэ.
— Какая ж именно?
— А що як нимцы знають, що о туто мы их пиджидаемо? Самолеты ж летилы, могли заметить и сообщить.
— Ну нет, самолеты нас не видели.
— А що ж тоди ничего не чуть? Вже ж время богато прошло, як мы тут сыдим.
— Ничего, товарищи, терпение и выдержка. Главное, это не терять присутствия боевого духа.
Вернувшись в центральный пост, Головлев спросил дежурного акустика, что слышно. Из переговорной трубы хрипловатый голос снова доложил, что пока не слышно ничего. Головлев задумался. Высказанное Вербой сомнение начинало тревожить и его. Вопросительно поглядывал на командира и Широков. По их
