«Как рыба и крючок», — сказал я.
«Нуда, как рыба и крючок, — подтвердил Дьюла. — Бог создал нас друг для друга».
Я попросил Дьюлу подробнее рассказать о своем методе.
Всё зависит, отвечал Дьюла, от способности ухватить — в основе которой самое пристальное, самое тщательное наблюдение — ухватить тот самый единственный в своем роде, бессознательный жест, слишком незначительный или слишком быстрый для среднестатистического глаза, жест, посредством которого женщина себя выдает — выдает свою эротическую сущность, иными словами, душу. Это может быть, например, манера изгибать запястье, чтобы взглянуть на часы, или наклоняться, чтобы потуже затянуть ремешок сандалии. Как только ты уловил этот жест, характерный только для конкретной женщины, эротическое воображение может не спеша над ним работать, пока не откроются все до единой тайны, в том числе — как эта женщина трепещет в объятиях любовника, как она получает оргазм. Один предательский жест — и ей «не уйти от судьбы».
Кстати, сказала она, вы ведь не использовали меня в своей книге, без моего ведома? Очень было бы неприятно узнать, что я в книге с самого начала, а вы на эту тему помалкиваете.
Ах да, припоминаю — вы планировали перегруппировку. И вам больше некуда употребить мою девушку — пока некуда. Знаете, Хуан, я первый раз встречаю мужчину, который меня усиленно убеждает, будто ему некуда употребить Аню. Обычно у мужчин полно идей относительно употребления Ани, идей по большей части не могущих быть упомянутыми в приличном обществе. Успокойтесь — вы сказали, что вам некуда ее употребить, и я вам верю.
Дьюла описал свой метод с большой прямотой, но, как мне показалось, не без задней мысли дать мне пример для подражания. Он был невысокого мнения о моей наблюдательности, касалось ли дело женщин, характерных для них жестов или чего другого. По мнению Дьюлы, мне, рожденному на диком континенте, недоставало того, что в европейцах заложено от природы, а именно греческого, то есть платоновского, мировосприятия.
«Ты так и не ответил на мой первый вопрос, — сказал я. — Тебе эти твои донжуанские мастурбации настоящее удовлетворение приносят, или нет? Разве в самой глубине души ты не предпочел бы настоящий секс?»
Дьюла резко выпрямился. «Я никогда не употребляю слово «мастурбация», — сказал он. — Мастурбация — для детей. Мастурбация — для начинающих, которые только пробуют свой инструмент. А насчет настоящего секса… Ты же, как-никак, Фрейда читал — тебе ли столь безответственно употреблять это слово? Я говорю об идеальной любви, о любви поэтической, только на чувственном уровне. Если ты не хочешь этого понять, я тебе помочь не смогу».
Вы имеете в виду мои суждения? Что же, по-вашему, я мог пожелать высказать о вас?
Не обо мне конкретно, а вообще о филиппинских машинисточках, воображающих, будто они всё знают.
Аня говорит, вы человек воспитанный. Несомненно,
Дьюла меня недооценил. У меня имелись все причины заинтересоваться феноменом, который он называл идеальной любовью на чувственном уровне, все причины перенять его и начать практиковать самому. Но я не мог. Были реальная любовь и реальный секс, я познал их и помнил их, и они не походили на виртуальное насилие, практикуемое Дьюлой. Качество эмоциональных переживаний может быть схожим, экстаз — не менее бурным, чем утверждал Дьюла — кто я такой, чтобы ставить его слова под сомнение? — и всё же в самом элементарном смысле любовь «в уме» не может быть реальной.
Почему так происходит: мы — мужчины и женщины, но главным образом мужчины — знаем, что оплеухи реальности с каждым годом становятся всё более частыми и ощутимыми — и, тем не менее, продолжаем подставлять щеки? Ответ: потому что боль предпочтительнее пустоты, потому что боль синонимична жизни, а пустота — смерти.
Когда я открыл дверь, Аня была в скверном настроении (нет, она проходить не станет, она только извиниться…), но тучи уже рассеивались. Еще несколько солнечных лучей — и цветочек снова раскроет лепестки.
Разве Аня вам не рассказывала о моем прошлом? Нет? Я воспитывался в приюте для мальчиков, в Квинсленде. Я среди них — единственный, кто преуспел, вышел в люди и сколотил состояние законным путем. Получается, сам всего добился. Известно ли вам, Senor Хуан, сколько я стою? Не столько, сколько вы — я, конечно, говорю гипотетически, откуда мне знать, сколько вы стоите? — но в любом случае немало. Тяну на кругленькую сумму. А известно ли вам, где эта сумма хранится? Нет?
09. О старении
Бедро сегодня так болит, что я не могу ходить и едва сижу. День заднем мой телесный механизм неумолимо разлаживается. Что же касается мыслительного аппарата, привычка пересчитывать винтики постепенно приобретает у меня масштабы паранойи — и, однако, я надеюсь, что содержимое, в отличие от футляра, избегнет тленья. Все старики становятся картезианцами.
Нет, никаких суждений о машинистках, сказал я. Но вы всё равно в книге — разве может быть иначе, если вы участвовали в ее создании? Вы в каждом слове, везде и нигде. Как Бог, только в ином масштабе.
А сумма эта хранится здесь. Алан постучал себя по голове. Здесь она хранится. Конвертируемые активы, как
я выражаюсь. Активы, которые я в секунду могу конвертировать, стоит только решение принять. Полагаю, у вас аналогичная ситуация. Вы, наверно, тоже держите активы в голове — у вас это истории, сюжеты, персонажи и тому подобное. Но при вашем роде занятий нужно время, чтобы реализовать активы, нужны месяцы и годы. Тогда как у меня оно легко происходит — Алан щелкнул пальцами — раз — и готово. Что скажете?
10. Сюжет рассказа
Знаменитая романистка приглашена в некий университет на публичные чтения. Ее визит совпадает по времени с визитом профессора X, который намерен прочесть лекцию, скажем, о монетной системе хеттов и о том, что эта система может нам рассказать о хеттской цивилизации.
Поддавшись капризу, романистка приходит на лекцию профессора X. Кроме нее, в аудитории всего шесть человек. То, что X имеет сообщить, само по себе интересно, однако говорит он монотонно, и романистка периодически отвлекается от темы. Какое-то время она даже клюет носом.
Позднее она беседует с сотрудником университета, «прикрепленным» к X. Выясняется, что X весьма уважаем коллегами-учеными; однако, в то время как она, писательница-романистка, живет в шикарном отеле, X ютится на кушетке в гостиной своего хозяина. Не без смущения писательница понимает: если она сама принадлежит к умеренно преуспевающему крылу индустрии развлечений, то X и ему подобные в научном мире не котируются — их считают пережитками старого времени, трутнями от науки, не приносящими ни денег, ни славы.
